litbaza книги онлайнРазная литератураТеория нравственных чувств - Адам Смит

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+

Закладка:

Сделать
1 ... 94 95 96 97 98 99 100 101 102 ... 119
Перейти на страницу:
придали этой песне самый высокий и героический характер.

Тем не менее самоубийство, по-видимому, не было широко распространено среди греков. За исключением Клеомена, я не могу припомнить ни одного знаменитого греческого патриота или героя, который бы сам убил себя. Смерть Аристодема, как и смерть самого Аякса, случилась в доисторическую эпоху. То, что рассказывают о смерти Фемистокла, хотя и случившейся в эпоху действительно историческую, отличается баснословным характером. Из всех греков, жизнь которых описана Плутархом, кажется, один Клеомен погиб добровольной смертью. Ферамен, Сократ и Фокион, которых, разумеется, нельзя упрекнуть в недостатке мужества, согласились идти в тюрьму и терпеливо перенесли смерть, к которой были приговорены несправедливостью своих сограждан. Храбрый Евмен не оказал сопротивления, когда выдан был солдатами своему врагу Антигону, и умер от голода, не прибегая к другому насильственному средству. Великодушный Филопемен перенес свое несчастье, когда, попав в плен к мессенцам, был заключен в башне, в которой, как полагают, он был тайно отравлен. Многие философы, говорят, умерли добровольной смертью, но жизнеописания их пересыпаны такими вымыслами, что нельзя поверить ни одной басне, из которых обыкновенно они состоят. О смерти Зенона-стоика существует три различных рассказа. В первом рассказе говорится, что в девяностовосьмилетнем возрасте, будучи совершенно здоровым, выходя из своей школы, он споткнулся и упал, вывихнув себе палец; тогда, ударив ногою о землю, он произнес, как Ниоба Еврипида: «Я иду, зачем ты зовешь меня?» – и немедленно повесился. Но в таком преклонном возрасте ему следовало бы обладать большим терпением. Согласно второму рассказу, он избрал, по-видимому, голодную смерть по самой ничтожной причине. По третьему – он умер естественной смертью, достигнув семидесятидвухлетнего возраста. Последний рассказ есть самый вероятный, ибо он опирается на свидетельства современников – которые могли лучше знать эти обстоятельства, – в особенности Персея, сначала раба, а потом друга и ученика философа. Первый рассказ дошел до нас от Аполлония Тирского, жившего во времена Августа, два или три века спустя после смерти Зенона. Я не знаю, от кого идет второй рассказ. Но Аполлоний, сам бывший стоиком, вероятно, считал почетной для основателя школы, так часто говорившего о добровольной смерти, смерть от собственной руки. Хотя об ученых людях и философах чаще говорят после их смерти, чем о великих государях и государственных людях, тем не менее жизнь их обыкновенно до такой степени темна и незначительна, что современные им историки редко собирают о ней какие-нибудь подробности. Историки последующего времени – ради удовлетворения всеобщего любопытства, но не имея никаких достоверных данных в подтверждение или в опровержение своих рассказов, – прибегают к помощи своего воображения, почти всегда примешивая к ним много сверхъестественного. Последние рассказы, хотя и ни на что не опирающиеся, берут, по-видимому, верх над правдоподобными свидетельствами, опирающимися на самые лучшие источники. Диоген Лаэрций отдает явное предпочтение рассказу о смерти Зенона, оставленному нам Аполлонием, а Лукиан и Лактанций, кажется, больше верили рассказу о смерти философа в глубокой старости и насильственным образом.

Подобный род смерти был более распространен у гордых римлян, чем у греков, отличавшихся большей живостью, мягкостью и изворотливостью. Но даже среди римлян этот обычай еще не установился в первые – добродетельные – времена республики. Смерть Регула, как о ней обыкновенно рассказывают, хотя, вероятно, и вымышленная, не была бы выдумана, если бы могли думать, что героя способно унизить терпение, с которым он переносил муки, причиненные ему карфагенянами. Но в более поздние времена республики, я полагаю, подобное могло бы обесчестить такого человека. В междоусобные войны, предшествовавшие падению республики, многие знаменитые люди соглашались охотнее наложить на себя руки, чем отдаться в руки неприятеля. Смерть Катона, восхваляемая Цицероном и порицаемая Цезарем, сделалась предметом самых горячих споров между двумя знаменитейшими ораторами, какие когда-либо существовали. Смерть эта придала самоубийству характер величия и славы, сохраненный им на протяжении многих веков. Красноречие Цицерона было выше красноречия Цезаря, и так как сторона, прославлявшая это самоубийство, одержала верх над теми, кто порицал его, то друзья свободы в продолжение долгого времени смотрели на Катона как на знаменитейшего мученика республиканской партии. Предводитель партии может сделать все, что найдет нужным, замечает кардинал де Рец, и он никогда не ошибается, пока сохраняет доверие друзей и приверженцев, – в справедливости этой максимы мог бы неоднократно убедиться и сам кардинал. Ко всем великим свойствам своим Катон присоединял, по-видимому, достоинство превосходного собутыльника. Враги упрекали его в пьянстве, и, хотя Катону ставили в вину подобный порок, гораздо легче доказать, что пьянство есть добродетель, чем найти какой-либо порок в Катоне, говорит Сенека.

При императорах самоубийство долгое время было в моде. Плиний говорит в своих письмах о многих римлянах, добровольно наложивших на себя руки скорее из тщеславия и хвастовства, чем вследствие доводов, которые бы могли быть признаны приличными и необходимыми мудрейшими из стоиков. Сами женщины, так легко отзывающиеся на всякую моду, нередко без всякой необходимости избирали такой род смерти и, подобно бенгальским женам, считали славным подвигом сопровождать своих мужей в могилу. Подобное господство моды, несомненно, вызвало многие смерти, которых не было бы в противном случае. Но все же такой род самоуничтожения, служащий, быть может, наивысшим проявлением человеческого безумия и тщеславия, никогда не принимал значительных размеров.

Причина самоубийства, побуждение, заставляющее нас смотреть на этот насильственный поступок как на действие, достойное одобрения и похвалы, оказывается явно философской тонкостью. Природа никогда не побуждает нас к самоуничтожению, если мы располагаем силой и здоровьем. Существует, правда, род меланхолии – особенной болезни, которой, кроме стольких других бедствий, бывает подвержен человек и которая нередко сопровождается неодолимым желанием прекратить собственное существование. Желание это доводит иногда до крайностей людей, которые поддадутся ему, как бы счастливо ни было внешнее их положение, и наперекор самому горячему религиозному чувству. Несчастные, погибающие таким образом, заслуживают скорее сострадания, чем порицания, и было бы столь же нелепо, как и неблагоразумно, подвергать их за это наказанию, ибо по своему положению они стоят уже вне человеческого наказания. Более того, покрывая позором память о них, всякое наказание такого рода падает на их родных и друзей, нисколько не виноватых в таком печальном событии, которое по самой сущности своей представляется для них двойным несчастьем. Когда мы здоровы, природа побуждает нас избегать страданий, а часто и бороться против них, даже если ради этого мы рисковали бы собственной жизнью и были уверены, что лишимся ее. Но если мы не были в состоянии ни защитить себя от страданий, ни рисковать для

1 ... 94 95 96 97 98 99 100 101 102 ... 119
Перейти на страницу:

Комментарии
Минимальная длина комментария - 20 знаков. Уважайте себя и других!
Комментариев еще нет. Хотите быть первым?