– Вполне, – отозвался я.

Доиграл «Полис», и водитель поставил нам концертник Боба Марли. Вся его приборная доска оказалась завалена кассетами. Но я слишком устал и слишком хотел спать. Я не мог «оттянуться» по рок-н-роллу – хотя в душе и благодарил парня, что согласился нас подвезти. Из полудремы на заднем сиденье я рассеянно наблюдал, как водитель стискивает руль и подергивает плечами в такт музыке.

Когда мы подъехали к моему дому, я расплатился, а затем протянул ему тысячу иен чаевых[79].

– Это вам на кассеты.

– Класс! – обрадовался таксист. – Надеюсь, еще встретимся?

– Непременно, – кивнул я.

– Я, кстати, почти уверен: лет через десять во всех такси будет играть сплошной рок-н-ролл! Как считаете?

– Хорошо бы, – сказал ему я.

Хотя сам был уверен в обратном. Джим Моррисон[80] умер куда больше десяти лет назад, но такси, в котором крутили бы «Дорз», мне еще ни разу не попадалось. Какие-то вещи на этом свете меняются, а какие-то – не меняются никогда. Музыка такси – как раз из второй категории. Еще в эпоху тотального радио в такси всю дорогу крутили бескрылый японский попс, безмозглые ток-шоу и трансляции бейсбольных матчей. Из динамиков в универмагах во все времена журчал оркестр Раймона Лефевра, в пивных барах ставили польку, а во всех торговых кварталах чуть не с ноября крутили рождественские мелодии «Венчурз». Так уж заведено.

Мы поднялись на лифте. Моя дверь была по-прежнему сорвана с петель, но кто-то заботливо приставил ее на место – так, чтобы казалась закрытой. Не знаю, кто это был, но сил ему было явно не занимать. Я отодвинул железную плиту, как кроманьонец – камень в пещеру, и впустил толстушку внутрь. Затем, уже изнутри, придвинул дверь на место – так, чтобы нельзя было заглянуть снаружи, – и для пущего спокойствия накинул цепочку.

В квартире царил идеальный порядок.

На секунду я даже решил, что вчерашний разгром привиделся мне в страшном сне Подземелья. Вся мебель – на прежних местах, продукты с пола убраны, битые бутылки и осколки посуды исчезли. Книги с пластинками – снова на полках. Одежда аккуратно висит в шкафу. В кухне, ванной и спальне все сияет чистотой. На полу ни соринки, ни пятнышка.

И все-таки – последствия деструкции налицо. В телевизоре на месте кинескопа зияет черная дыра, в мертвом холодильнике хоть шаром покати, искромсанная одежда из гардероба исчезла, а что осталось – поместится в дипломате. В посудном шкафу – только пара стаканов и тарелка. Часы стоят, ни один электроприбор не работает. Кто-то тщательно перебрал все вещи в квартире и выбросил то, что, на его взгляд, уже непригодно. В доме стало просторнее – и, в общем, уютнее. Ничего лишнего. Некоторых нужных вещей не хватало, но что мне сейчас могло бы понадобиться, я даже не представлял.

Я сразу же пошел в ванную, проверил газовый обогреватель и включил воду[81]. Мыло, бритва, зубная щетка, полотенце, шампунь – все на месте. Душ работает. Даже банный халат уцелел. Если чего-то и не хватало, я все равно не понял, чего именно.

Пока ванна наливалась, я вышел в комнату и застал толстушку за чтением «Шуанов» Бальзака.

– Слушай, а разве во Франции тоже были выдры? – спросила она.

– Были, наверное.

– А сейчас есть?

– Не знаю, – ответил я. Еще только выдрами я сегодня не интересовался.

Я присел в кухне на стул и попытался собраться с мыслями. Это что же получается? Кто-то нарочно пришел и вылизал каждый уголок моего жилища? Но кто? Те громилы от кракеров? Или люди Системы? Что ими двигало, о чем они думали, я не имел ни малейшего представления. Но как бы то ни было: к анонимным уборщикам квартиры я, в общем, испытывал благодарность. Что ни говори, а приятно вернуться в чисто прибранный дом.

Я предложил толстушке мыться первой. Она заложила страничку в книге, встала с кровати, прошла в кухню и начала раздеваться. Шурша при этом одеждой настолько естественно и откровенно, что я, сидя в комнате на кровати, немедленно представил ее голой. Ее тело было сразу и взрослым, и детским. Тугая плоть обволакивала ее, как молочное желе, чуть больше, чем обычного человека. И в то же время то была очень правильная полнота: если смотреть в глаза, очень легко забыть о том, что она толстушка. Плечи, бедра, шея, животик – упругие, как у китенка. Грудь небольшая, но так и просится в мужскую ладонь. Попка безупречно подтянута.

– Как тебе мое тело? Неплохо? – донеслось из кухни.

– Неплохо, – ответил я, не поворачиваясь.

– Знаешь, сколько мне стоит форму поддерживать? Постоянно – то мучное, то сладкое...

Я молча кивнул.

Пока она мылась, я снял мокрые штаны, переоделся в остатки одежды и, завалившись на кровать, прикинул, чем бы дальше заняться. Скоро полдень. У меня в запасе – двадцать четыре часа с небольшим. Я должен составить план действий. Последний день жизни негоже проводить как попало.

Дождь за окном продолжается. Мелкий, тихий, почти незаметный. Если бы не капли на стекле – и не скажешь, что дождь. Под окном, разбрызгивая лужи, проезжают машины. Во дворе слышны детские голоса. Толстушка напевает в ванной какую-то песню. Опять, наверное, собственного сочинения.

Я лежу на кровати и чувствую, что начинаю засыпать. Но позволить себе этого не могу. Засну – потеряю несколько часов жизни, так ничего и не сделав.

Однако что именно нужно делать, я представляю смутно.

Я снимаю с ночника у постели крохотный абажур, похожий на маленький зонтик, с минуту верчу на пальце и возвращаю на место. Как бы то ни было, в четырех стенах оставаться нельзя. Видимо, придется выйти из дому. Выберусь наружу – а там и подумаю.

От мысли, что мне осталось жить двадцать четыре часа, я впадаю в странное состояние. Казалось бы, дел должно быть невпроворот, а задумаешься – и провернуть-то особо нечего. Я снова снимаю с ночника абажур, верчу на пальце. И вспоминаю плакат с видом Франкфурта на стене в супермаркете. По городу течет река, через реку переброшен мост, по воде плывут белые птицы. Очень даже неплохой город. Как и мысль провести там последние часы жизни. Однако добраться до Франкфурта за двадцать четыре часа невозможно. Но даже будь такое возможно -перспектива провести десять с лишним часов в самолете с искусственной авиапищей не привлекала меня, хоть убей. К тому же, очень возможно, что на самом деле город окажется не таким замечательным, как на плакате. Меньше всего на свете мне хотелось бы уйти из этой жизни разочарованным. А значит, путешествия исключаются.