— Как же доказать, что я физически не могу тебя оставить? — шепнул он. — Надеюсь, хоть время поможет…

Время… А что, идея хорошая!

— Посмотрим, — милостиво кивнула я.

На лице Эдварда отражалась все та же мука, и я решила развлечь его болтовней о куда менее важных делах.

— Слушай, раз ты решил остаться, может, вернешь подарки? — как можно беззаботнее спроси ла я.

В какой-то мере попытка удалась: он улыбнулся, хотя взгляд по-прежнему был грустным.

— Я их и не забирал. Знал, что поступаю неправильно: сам ведь обещал тебе покой без всяких напоминаний. Наверное, глупо и по-детски, но захотелось оставить хоть кусочек себя. Диск, фотографии и билеты в твоей комнате под половицами.

— Правда?

Эдвард кивнул, слегка ободренный тем, как я радуюсь таким мелочам.

— Мне кажется… — медленно начала я. — Не уверена, но похоже… Похоже, я чувствовала это с самого начала.

— Что чувствовала?

Хотелось только одного: чтобы из любимых глаз исчезла боль. Когда я заговорила, мои слова прозвучали даже спокойнее, чем я рассчитывала.

— Какой-то частью души, возможно подсознанием, я все это время верила: моя судьба тебе небезразлична. Наверное, поэтому и слышала голоса.

На секунду воцарилась мертвая тишина, а потом Каллен без всякого интереса спросил:

— Что за голоса?

— На самом деле только один, твой. Долго рассказывать… — Наткнувшись на настороженный взгляд, я тут же пожалела о том, что завела этот разговор. Вдруг Эдвард, как и все остальные, решит, что я сумасшедшая? Вдруг они правы?

— Я никуда не спешу, — как-то напряженно проговорил Каллен.

— История довольно жалкая…

Он ждал.

— Помнишь, Элис рассказывала про экстремальный спорт?

— Да, ты ради удовольствия спрыгнула со скалы, — бесцветной скороговоркой проговорил Эдвард.

— М-м, точно… А чуть раньше на мотоциклах…

— На мотоциклах? — переспросил он, и я, хорошо его зная, почувствовала: за внешним спокойствием что-то зреет.

— Кажется, про это я твоей сестре не рассказывала.

— По-моему, нет.

— Мне чудилось: когда совершаю что-то глупое или опасное… воспоминания о тебе будто оживают, — призналась я, чувствуя себя настоящей душевнобольной. — Представляла, как ты злишься, и твой голос звучал словно вблизи… Вообще-то я старалась о тебе не думать, но те игры боли не причиняли, наоборот, ты будто пытался защитить меня от страданий. Думаю, голос казался таким… настоящим, потому что в глубине души я ни секунды не сомневалась: твоя любовь не угасла.

И снова в моих словах звучала убежденность. Или правота… Что-то, таящееся в закоулках души, подсказывало: я не ошибаюсь.

— Ты… рисковала жизнью… чтобы услышать?… — придушенным голосом начал Эдвард.

— Ш-ш-ш! — перебила я. — Подожди, меня осенило.

Вспомнился вечер в Порт-Анжелесе, когда впервые случились галлюцинации. Тогда у меня было два объяснения: внезапное умопомешательство или необъяснимое исполнение желаний. Третьего варианта я не нашла.

А что, если…

Что, если человек искренне верит в свою правоту, хотя на самом деле ошибается? Вдруг тупая уверенность не дает разглядеть правду? Что тогда получится? Правда уйдет на дно или постарается пробиться наружу?

Вариант третий: Эдвард меня любит и возникшее между нами чувство не сломает ни разлука, ни время, ни расстояние. Эдвард Каллен красивый, умный и замечательный, но любовь изменила его не меньше, чем меня, причем безвозвратно. Я буду всегда принадлежать ему, а он навечно останется моим.

В этом я пыталась себя убедить?

— Ой…

— Белла!

— Да, да, я поняла…

— Тебя осенило… — нервным, срывающимся голосом напомнил Эдвард.

— Ты меня любишь! — вслух восхитилась я, снова почувствовав силу собственной правоты.

В глазах все еще мелькало беспокойство, но на губах заиграла моя любимая кривоватая улыбка.

— Конечно, люблю.

Раздувшись, словно воздушный шар, сердце вырывалось из груди. Надавив на ребра, оно сжало горло так, что стало трудно говорить.

Я нужна ему не меньше, чем он мне, и навсегда! Только нежелание губить душу и лишать сомнительных прелестей человеческой жизни мешало сделать меня бессмертной. По сравнению со страхом быть отвергнутой это препятствие — сущий пустяк.

Мое лицо между прохладными, как мрамор, ладонями, Эдвард целует, целует, целует… м-м-м, даже лес перед глазами закружился. Прильнув к белоснежной щеке, я почувствовала, что дыхание сбилось не у меня одной.

— Похоже, ты справилась не хуже, чем я.

— С чем справилась?

— С разлукой. По крайней мере, старалась. Просыпалась, вела себя как ни в чем не бывало, занималась обычными делами. А я… когда не вел активную слежку, чувствовал себя совершенно ненужным. Не мог общаться ни с родственниками, ни с посторонними. Стыдно говорить: больше всего хотелось свернуться в клубок и покориться страданиям, — робко улыбнулся Каллен. — По-моему, это куда нелепее, чем слышать голоса. Тем более я ведь тоже их слышу.

Какое счастье, Эдвард все понял и сочувствует. По крайней мере, смотрит не как на прокаженную, а по-другому… С любовью.

— Мне слышался только один голос, — поправила я.

Засмеявшись, парень прижал меня к себе, и мы пошли дальше.

Впереди показалось большое светлое пятно. Дом!

Каллен провел меня в темную гостиную и включил свет. В комнате ничего не изменилось, все так, как я запомнила: рояль, белые диваны, массивная лестница. Надо же, ни пылинки, ни защитных чехлов.

Чтобы позвать родственников, Эдварду даже голос повышать не понадобилось.

— Карлайл! Эсми! Розали! Эмметт! Элис! Джаспер! — как обычно, проговорил он, уверенный, что его услышат.

Оглянувшись, я увидела Карлайла. Словно все время там стоял!

— Добро пожаловать, Белла! — улыбнулся он. — Что-то случилось? Учитывая, который час, вряд ли это обычный визит вежливости.

Я кивнула:

— Хотелось бы поговорить сразу со всеми. Дело очень важное. — Словно намагниченные, глаза метнулись к Эдварду: на его лице — неодобрение и обреченность. Я перехватила взгляд Карлайла: доктор Каллен тоже смотрел на сына.

— Да, конечно, — кивнул он. — Давайте перейдем в соседнюю комнату.

Каллен-старший повел нас через ярко освещенную гостиную в примыкающую к ней столовую и включил свет. Как и в предыдущей комнате, стены белые, потолки высокие. В центре, под массивной люстрой, большой овальный стол, вокруг него восемь стульев.