– Так пишут в книжках. Так должно быть. Так было у Тур и Алекса. Я сама это видела… Через потолок…

Я снова повернулся к ней:

– Что?

Слово за слово – и я узнал много чего интересного: об этих балах, о том, как они с подругами залезали на крышу, о записях Тамилы, которые они стащили из кабинета мадам, как переругались из-за них, и как смотрели видео с живой-здоровой Тамилой-Тур буквально на следующий же день после страшной новости, и как обвиняли Лил во вранье.

Единственное, с чем она не могла определиться, действительно ли Тур была больна или совершила какой-то грех, после которого произвела самоликвидацию. Она так и сказала: «самоликвидация», и я вспомнил разговор о том же самом с бабушкой Тамилы-Тур.

Все это она рассказывала с опаской, шепотом. Но картина начала немного вырисовываться. О странностях этого заведения я уже слышал от Тамары Александровны и поэтому старался сохранять спокойствие.

По крайней мере, канва истории есть.

Я задумался.

Алекс Струтовский. Что-то знакомое.

Откуда-то я знаю это имя, как будто оно загорелось во мне неоновыми буквами. Я записал имя на бумаге – подумаю об этом позже.

– И часто у вас были случаи так называемой самоликвидации? – спросил я.

– В нашем музее есть комната позора, – сказала она. – Там много материалов о тех, кто не соблюдал Устав. Но их все равно значительно меньше, чем счастливых примеров…

Я снова присел перед ней и снизу вверх посмотрел в ее глаза:

– Послушай, Пат, – горячо сказал я. – Такого просто не может быть! Если бы ты ни в чем не сомневалась, ты бы не приехала сюда со мной! Разве это не доказательство? Есть что-то выше этой проклятой благодарности, к которой вас приучают как собачек Павлова! Мне было бы унизительно думать, что ты мне благодарна за этот несчастный кусок мяса или за что-то подобное! Даже Кошка не должна тереться за кусок еды о мое колено!

Для большей наглядности я оттолкнул кошку ногой – она как раз делала то, что я сказал.

– А если ваша… Тур, то есть Тамила, и правда полюбила другого, разве это грех? Ее купили без всякого права на ее душу!

– Извините, я вас не понимаю… – холодно, тихо и вежливо сказала она.

Я немного ослабил свой натиск. Конечно, не понимает…

– Извини и ты, – сказал я, помолчав. – Я слишком многого от тебя хочу. А на самом деле – только одного.

– Чего? – испуганно вскрикнула она.

– Чтобы ты перестала называть меня на «вы»! – улыбнулся я.

…А дальше меня понесло.

Из меня, как из рога изобилия, посыпались все знания, которые я приобрел за всю сознательную жизнь! Стыдно вспоминать, но я почувствовал себя принцем, который пытается спасти Спящую Красавицу путем прямого переливания всего содержимого души в ее остывшие от вечного сна сосуды.

Не знаю, что на меня нашло, не помню, с чего начал.

Побросал ей на колени все свои художественные альбомы с репродукциями великих живописцев, судорожно листал страницы с любимыми стихами и читал их вслух, рылся в кассетах с кинофильмами, наспех пересказывая сюжет той или другой киноленты, сыпал именами, а то и ударялся в лекции по политинформации и опять возвращался к лучшим образцам искусства. Включал диски Пиаф, Мелоди Гардо, Бьорк, Битлов, выключал – ставил Бетховена и Альбинони, потом, жалея времени, которое уходило и застывало в сером небе, как сталь, снова говорил, говорил и говорил.

Она сидела молча, то блуждала пальцами в пушистом мехе Кошки, то страстно листала альбомы, водя ладонью, как слепая, по лицам святых и грешных, то прижимала к щеке музыкальный диск, как будто ею могла услышать его содержимое. Она была, как… как Минни – если бы та неожиданно обрела человеческий облик.

Точно!

В какой-то момент я чуть не подпрыгнул, ошпаренный этой немного странной аналогией, но она показалась мне такой точной. Действительно: я бы никогда, и ни за что, и ни перед кем не разбрасывался бы всем этим самым дорогим.

Ни перед кем.

Кроме Минни.

Оказывается, на свете было еще одно существо, перед которым я мог без стеснения так много и так откровенно говорить. О том, что я…

…все чаще обращаю взор не на то, что будет впереди, и не на то, что произошло, а смотрю вверх – туда, где облака ведут свою тысячелетнюю жизнь. Там есть все, как будто это – отражение жизни земной. Есть предостережения и предупреждения, пророчества и ответы на вопросы. Если захочешь, можно увидеть все, что ждет тебя, и все, что уже было.

Есть одинокие всадники в степи и девушка с поднятыми руками, есть киты и львы, есть караваны верблюдов и серебряная форель, есть небесные города. Призрачная географическая карта мира. Возможно, по ее невидимым меридианам блуждают души наших близких и навсегда потерянных людей, возможно, там когда-нибудь будем блуждать и мы, вблизи наблюдая за самолетами.

Мне давно не хватало того, что я называл разговорами о высоком.

О высоком без кавычек или пафоса. О высоком и простом, как эти облака. Тихо читать вслух любимые строчки из поэзии и прозы и размышлять о метафорах великих творцов. Иногда мне казалось, что только такие разговоры имеют право на жизнь, а все остальное – бред.

…Когда звезды за окном заледенели и начали осыпаться, я наконец замолчал. И почувствовал безумное истощение – как будто из меня выкачали всю кровь. А была ли от этого польза моей Спящей Красавице?

Она сидела, низко склонив голову, я не мог видеть выражения ее лица. Я неловко кашлянул и сказал, кивая за окно:

– Скоро утро. Тебе нужно отдохнуть. Останешься?

Она категорично покачала головой и произнесла немного охрипшим голосом:

– Ты ничего не рассказал о себе – только о других…

Значит, она меня слушала и даже заметила этот «прокольчик».

– Говоря о других, мы всегда говорим о себе! – ответил я, делая акцент на «всегда». – Особенность в том, что у одних эти «другие» – соседи по лестничной площадке, политики или герои сериалов, а у других – Гайдн, Моцарт или Иисус Христос.

Она подняла на меня удивленные глаза и покорно, как ученица, сказала:

– Я над этим подумаю.

«Значит, у колибри тоже бывают мозги», – внутренне улыбнулся я и тут же устыдился своей привычки все переводить в тупые шутки.

Потом она засобиралась назад.

И этот момент снова напустил на нас туман неловкости. Я давно заметил: можно быть каким угодно раскованным и говорить-делать все, что вздумается, но, когда уже стоишь на пороге и пора прощаться, не знаешь, что сказать. Возможно, это потому, что слова при расставании – формальность и некий ритуал, они не имеют никакого смысла.

Я забегал по квартире, надевая куртку, разыскивая шлем и ключи от «харлея». Спросил – на этот раз с какой-то глуповатой интонацией в голосе, – сможем ли мы увидеться завтра.