Сразу поняв неотвратимость сложившейся ситуации, я для начала принялся отыскивать ту дыру в своей одежде, которая возникла, когда я протискивался через слишком узкую щель. Дыру я обнаружил на штанах сзади, справа. Растопырив два пальца, я ее измерил, нашел, что она куда как велика, напустил на себя равнодушный вид и не спешил поднять глаза, пока все парни с трамвайной остановки, с шоссе и с моста не перелезут через забор, ибо дыра для них не подходила.

Дело было в последние дни августа. Месяц время от времени заслонялся облачком. Парней я насчитал до двадцати. Младшим примерно четырнадцать, старшим — шестнадцать, почти семнадцать. В сорок четвертом году у нас было теплое сухое лето. На четырех из тех, что постарше, была форма зенитных вспомогательных номеров. Еще я припоминаю, что сорок четвертый год принес хороший урожай вишен. Парни группками стояли вокруг Оскара и вполголоса переговаривались, употребляя жаргон, понять который я не давал себе ни малейшего труда. Еще они называли друг друга диковинными именами, из которых я кой-какие запомнил. Так, например, одного пятнадцатилетнего парнишечку, имевшего глаза с лепкой поволокой, все равно как у лани, звали попеременно Колотун или Рвач. Того, что рядом с ним, звали Путей. Самый маленький — по росту, но наверняка не по возрасту, — шепелявый, с выпяченной нижней губой, прозывался Углекрад. Одного из зенитчиков звали Мистер, другого, и очень метко, надо сказать, Суповой Курицей, попадались также исторические имена: Львиное Сердце, некий бледный тип именовался Синей Бородой, удалось мне расслышать и привычные для моего уха имена, как, например, Тотила и Тейя, и даже дерзновенно, на мой взгляд — Велизарий и Нарсес; Штертебекера, имевшего на голове сильно помятую вельветовую шляпу и слишком длинный дождевик, я разглядывал внимательней, чем других: несмотря на свои шестнадцать годков, он явно был предводителем этой компании.

На Оскара никто не обращал внимания, хотели, наверное, истомить его ожиданием, а потому я, наполовину забавляясь, наполовину злясь на себя самого за то, что ввязался в эту дурацкую дворовую романтику, присел от усталости на свой барабан, поднял глаза к уже почти полной луне и попытался направить хотя бы часть своих мыслей в церковь Сердца Христова.

А вдруг именно сегодня он бы стал барабанить? Вдруг промолвил бы хоть словечко, а я тут сижу во дворе шоколадной фабрики и принимаю участие в разбойничьих забавах рыцарей круглого стола. Вдруг именно сегодня он ждет меня и собирается после короткого вступления на барабане вновь разверзнуть уста и более четко провозгласить меня преемником, а теперь разочарован, что я не иду, и надменно поднимает брови? Интересно, что подумал бы Иисус об этих парнях? И как должен Оскар, его подобие, его подражатель и преемник, вести себя с этой бандой? Может ли он обратиться к подросткам, которые величают себя Путя, Колотун, Синяя Борода, Углекрад и Штертебекер, со словами Иисуса: «Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко мне»?

Приблизился Штертебекер. С ним рядом — Углекрад, его правая рука.

Штертебекер:

— Встань!

Глаза Оскара все так же устремлены к луне, мысли — к левому приделу церкви, поэтому он не встал, и Углекрад по знаку Штертебекера выбил из-под меня барабан.

Встав, я спрятал жестянку под своей курткой, чтобы надежнее уберечь ее от дальнейших повреждений.

Смазливый паренек, этот Штертебекер, подумал Оскар, глаза, правда, чуть глубже посажены и чуть ближе расположены, чем надо, зато нижняя часть лица подвижная и смышленая.

— Ты откуда идешь?

Итак, начинается выспрашивание, и, поскольку это приветствие пришлось мне не по душе, я снова возвел глаза к лунному диску, вообразил луну — которая готова стерпеть что угодно барабаном и сам удивился столь непритязательной мании величия.

— Штертебекер, гляди, он лыбится.

Углекрад внимательно следил за мной и предложил своему шефу то, что у них именовалось «чисткой». Другие, на заднем плане, а именно прыщеватый Львиное Сердце, Мистер, Колотун и Путя, — все были за чистку.

Все так же не отрывая глаз от луны, я разбирал слово — чистка — по буквам. Красивое словечко, только вряд ли оно сулит что-нибудь приятное.

— Здесь я решаю, когда чистить! — так подытожил Штертебекер воркотню своей банды, после чего обратился ко мне: Мы тебя не раз видели на Банхофштрассе. Чего ты там делал? Откуда пришел?

Сразу два вопроса. Оскару следовало ответить по меньшей мере на один, если он по-прежнему хотел оставаться хозяином положения. Отвратив лицо от луны, я поглядел на Штертебекера своими голубыми магнетическими глазами и спокойно произнес:

— Я пришел из церкви.

Смутный рокот позади, за плащом Штертебекера. Они решили дополнить мой ответ. Углекрад смекнул, что под церковью я подразумеваю церковь Сердца Христова.

— Как тебя звать?

Это был неизбежный вопрос. Характер встречи его предполагал. Расспросы занимают важное место в человеческом общении. Ответом на этот вопрос живут многие более, а также менее продолжительные пьесы, как, впрочем, и оперы — возьмем, к примеру, «Лоэнгрина».

Я дождался, пока между двумя облаками блеснет лунный свет, дал этому свету возможность в течение времени, потребного, чтобы проглотить три ложки супа, воздействовать на Штертебекера голубизной моих глаз и потом отверз уста, назвал себя, завидуя воздействию этого слова, ибо имя «Оскар» не вызвало бы у них ничего, кроме хихиканья, итак, Оскар изрек: «Меня зовут Иисус», после чего наступило продолжительное молчание, пока Углекрад наконец не откашлялся:

— Шеф! Пора его почистить!

Не только Углекрад был за чистку. Сам Штертебекер, щелкнув пальцами, дал разрешение, и Углекрад схватил меня, прижал костяшки пальцев к моему правому плечу и начал их двигать, быстро, деловито, горячо, болезненно, покуда Штертебекер не скомандовал отбой, вторично щелкнув пальцами. Значит, вот что они называют «чистить»!

— Ну так как же тебя звать?

Господин в велюровой шляпе напустил на себя скучливый вид, справа сделал боксерское движение, отчего немного задрался слишком длинный рукав его плаща и на свет выглянули часы, а слева шепнул куда-то мимо меня:

— Даю одну минуту на размышление, потом Штертебекер скажет «баста».

Ну что ж, хотя бы одну минуту Оскар мог невозбранно созерцать луну, искать выход в ее кратерах и до конца обдумать единожды принятое решение стать преемником Христа. Поскольку словечко «баста» мне не понравилось, а вдобавок я не желал, чтобы эти парни распоряжались мной по своим часам, Оскар примерно через тридцать пять секунд сказал;

— Я Иисус.

То, что за этим воспоследовало, выглядело вполне эффектно, хоть и не мной было инсценировано. Сразу после моего вторичного провозглашения себя преемником Христа, еще прежде чем Штертебекер успел щелкнуть пальцами, а Углекрад приступить к чистке, раздался сигнал воздушной тревоги.

Оскар сказал «Иисус», снова вздохнул, и сирены подтвердили мои слова одна за другой, сперва та, что по соседству, у аэродрома, потом сирена на главном здании пехотной казармы в Хохштрисе, сирена на крыше гимназии Хорста Весселя, что перед самым Лангфурским лесом, сирена на Универсальном магазине Штернфельда и совсем далеко, от Гинденбургаллее, сирена Высшей технической школы. Потребовалось некоторое время, прежде чем все сирены пригорода протяжно и пронзительно, словно трубы архангелов, восприняли принесенную мной благую весть, заставили ночь вздуться и опасть, сны замелькать и разорваться, залезли в уши спящих, а луне, на которую решительно никак нельзя было воздействовать, придали зловещий смысл не поддающегося затемнению небесного тела.