Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Могилка ископана… Поп сговорен, к голубцу кровелька у могильников хранитца… Справим могилку, буду ходить, крины-цветики носить ему, поминать стану… Ой, толковый мужичок был!
Сенька молчал, шел, опустив голову, сказал:
– На свете мало таких!
Кладбищенский поп, когда Фимка сунула ему в горсть много серебряных копеек, проводил до могилы с дьячком, кадили над гробом и пели. Открыть указал колоду, Сенька приложился губами к голове друга, по ней уж ползали черви. Поп посыпал в колоду землю, сказал гнусаво обычное напутствие: «Господня земля и исполнение ее – вселенная…» Могилу заровняли… Врыли дубовый голубец – гробовщик прикрепил на него кровлю. Получив деньги, все ушли.
Фимка и Сенька поклонились могиле гулящего, удалого человека. Сенька долго стоял на коленях, закрыв большими руками лицо. В жизни своей он плакал второй раз. Первый раз плакал, когда умирал отец Лазарь Палыч, второй раз – здесь, на могиле друга.
Фимка сказала ему:
– Теперь извозчика возьмем, до меня едем! Поминального меду изопьем…
– Нет! – сказал Сенька. – С острова буду налаживать сходни сам, как могу и смыслю.
– Чего ты бредишь! Боишься, буду к тебе приставать с женскими прихотями?.. Не буду! Не люблю таких, как ты, красовитых, и не потому, што такой не люб, как ты, а потому – я баба по тебе старая, посуда шадровитая, в печь ставленная… Идем!
– Нет! Иду в Бронную. Не тебя боюсь, боюсь места, где убили его, жить тяжко!
– Я тоже на том месте не буду жить… Объезжий грозил наехать, разорить.
Сенька подал ей руку:
– Спасибо за все! Дома живи спокойно – звонец сказал правду: тот объезжий, кой тебя пугает, не приедет больше.
– Ой ли? Вот диво!..
– Иди и спи во здравие!
Сенька ушел.
Фимка поглядела ему вслед, перекрестилась.
Дух тяжелый от смердящих тел и нечистого дыхания. Пахло еще в большой горнице боярыни Морозовой гарью лампадного масла. Лампады горели у многих образов, а нищие и юродивые теснились к лавке, где когда-то сидел Сенька с Таисием. На месте Сеньки в углу под большим образом Николы поместился широкоплечий, костистый поп с бронзовыми скулами на худощавом лице. Клинообразная, с густой проседью борода доходила попу до пояса. У ног попа – по ту и другую сторону – на низких скамейках прикорнули боярыня Морозова Федосья, вся в черном, в черном куколе на голове, и ее наставница, тоже в черном платье, староверка Меланья. Поп в черной поношенной рясе, на груди его, на медной цепочке, висел большой деревянный крест с распятием. Скуфья надвинута на лоб до седых клочковатых бровей. Под бровями угрюмые, с желтыми белками, упрямые глаза. Поп раздельно, громко, с хрипом говорил:
– Верующие, мои миленькие, вот я пришел к вам из Даурии хладной, а притек исповедать вас, штоб самому исповедаться перед всеми.
– Истинно, батюшко! Отец наш, истинно!..
– И аз указую вам велегласно, не боясь и не тая, сказывать свои грехи: благодать духа свята нисходит на рабов Иисусовых, кто не боится излить душу свою друг другу.
– Слышим, отец наш!
Нищие плакали, юродивые, лежа на полу, стучали в пол головами, выкрикивали молитвы, кто как мог. Поп помолчал, выжидая. Один нищий, полуголый старик, вздев руки к потолку и глядя на образ, закричал:
– Отче! Грешен аз и греху своему не чаю прощения…
– Сказывай: како грешил?
– С козой блудил, оле мне, окаянному!
– Ужели, миленькой, мало су тебе телес женоподобных прилучилось, што возлюбил скота?
– Мнил, отче, безгласное к Господу не воззовет… чаял, блуд мой будет сокровен…
– Ведай, неразумный! Иисус всяк грех незримо ведает… не мысли Бога обманом и лжей искусить!
– Батюшко-о! Я на страшной неделе, под велик праздник, с гольцом единым блудила! – выкрикнула молодая нищая баба.
Не вставая с пола, юродивый громко сказал:
– Старицу черницу изнасилил аз! Вопить зачала, а я ей от вериги крест в рот запихал… смолкла, чаял, задохнулась. Што мне за то суждено?
– Я, батюшко, в церкви с торелью ходил по сбору и схитил копейки!
– Татьба – великий грех, но коли-ко в никонианском вертепе было, простится тебе!
– Научи спастись, отче! Я малакией[250] изнурен, по вся дни в бреду обретаюсь – беси нагия видятца!
– Постись, молись! И на ночь укажи вязать тебе руки…
Еще одна баба выкрикнула:
– Отроков младых прельщала, совращала к блуду! Прости меня, отче праведный!
– Я суму схитил и книгу у чернца – в кабак заклал! Грех мой, каюсь, отец…
– Всем распишу эпитимью и поучу, како грех избыть… Господь – он милостив, миленькой, зрит на вас и на всех, плачется о мерзостях плоти человеческой! – Взглянув на Морозову, поп сказал: – А ты, боярыня мать, Феодосья-раба, пошто немотствуешь? Али, петь, ты, не как все, безгрешна су?
– Грешна, батюшко, как все! Бес меня блазнил во образе мужа темнокудра… пришла к нему в ночь единожды, пала в охабку к нему и целовалась, но велика блуда не попустил Господь… в тот час возопил велиим гласом юродивый Феодор, и очнулась я, стыдясь.
– Избыла, петь, грех свой, а за спасение Феодора изгнала, кинула горемыку врагам в когти.
– Ой, грех, батюшко! Указала вывесть из дому – чаяла, стыд свой перед ним сокрою… обуяла гордость…
– Пуще греха нет убогого гнать, чего устыдилась? госпожа су, время было вдове красного молодца полюбить… дала плоти своей разгул и каялась бы: Бог милостив…
– Без венца, отец праведный, жить зазорно… венец же с ним, безродным, иметь было нельзя: род мой великий…
– Вот так су! Бес-от и пырскает, яко козел, обапол вашего царства-боярства! Гордость рода – пуще всех грехов.
– До пота молилась я тогда и не осилила искушения, не спасла молитва: неведомая сила бесовская понесла меня к нему.
– Молитву крепить огнем надо! Молитва не помогает, колико грех оборает, а ты в огонь… и вот я скажу, как от блуда-соблазна, от беса, огнем спасся…
– Скажи, отец праведной!
– Слышим все!
– Жаждем ведать о спасении.
Поп подвинулся на лавке, тронул рукой скуфью и сказал:
– Со мной сие в младых летах было… был я в попех… пришла ко мне исповедатися девица, многими грехми обремененна, блудному делу и малакии всякой повинна… и зачала мне подробну извещати во церкви, перед Евангелием стоя… я же, преокаянный врач духовный, сам разболелся блудными соблазны. Внутрь себя безмерно жгом блудным огнем, и горько мне бысть в той час. Зажег три свечи, прилепил к налою и возложил правую руку на пламя и держал, дондеже во мне угасло желание блуда, и, отпустя девицу, сложа ризы, помоляся, пошел в дом свой зело скорбен… Тако надо боротися с грехом! Не держит молитва, потребно су спасати плоть, истязуя.