Охваченный огнем У–2 стал падать, «оставляя за собой извилистую полоску дыма». От него отвалилось горящее крыло, он рухнул на землю и там взорвался.

Наташе, пусть еще неопытной летчице, помог инстинкт: она тут же свернула в сторону и стала набирать высоту, чтобы спланировать на цель с выключенным мотором. От цели Наташа уходила на малой высоте, и прожектор ее не поймал. То же самое сделали другие экипажи, не ставшие добычей истребителя.

Могли ли девушки спастись из подожженного самолета, имей они парашют? Успели бы выпрыгнуть? Возможно, что успели бы, если не были ранены или убиты пулеметной очередью и если высоты хватало бы для прыжка. Во всяком случае, у них был бы хоть небольшой, но шанс спастись — так спаслись два экипажа в 1944 году, когда ввели парашюты. Почему же не было парашютов? Почему Бершанская, такой прекрасный командир полка, сделавшая из него образцовую боевую единицу, так пренебрегала жизнями людей — и обученными в полку боевыми летчиками, и штурманами? Сейчас нам сложно это понять. Без парашютов летало большинство «ночников».

От мысли о сгоревших заживо подругах, на месте которых могла оказаться ты, сжималось сердце. Женя Руднева, пославшая Галю Докутович с неопытной летчицей Аней Высоцкой, попросившей «более опытного штурмана», отчасти винила себя в ее гибели. Она не видела, как горели Галя и Аня, а вот «Женю Крутову с Леной Саликовой сожгли» у нее на глазах: Женя Руднева была в этот момент над целью и видела, что самолет Крутовой и Саликовой с горящей плоскостью не падал, планировал. Он взорвался недалеко от станицы Киевской на территории противника, уже на земле. На аэродроме Рудневой доложили, что в 23:00 сгорел еще один самолет — либо летчицы Высоцкой, либо летчицы Роговой (оказалось, что сгорели оба).

Женя подбегала к каждому садящемуся самолету, но Галя не вернулась.

«Пустота, пустота в сердце… Кончено!» — записала Женя.[543]

Последняя ее запись о Гале сделана 15 августа, когда в полку уже были уверены, что Гали нет в живых. «Теперь, когда Гали нет и она никогда не вернется… ой, как это жутко звучит, жизнерадостная моя Галочка!» Женя все не могла переложить галину фотографию в маленький белый конвертик, где держала фотографии погибших подруг. «Всё говорит за то, что ее нет…» — продолжала Женя и в который раз анализировала свои отношения с Галей, которые теперь стали воспоминанием: «Да, вот теперь я хотела бы точно знать, как она ко мне относилась? Ей бывало скучно со мной, я это знаю, но по доброте своего сердца она мне слишком много прощала, больше, чем я ее упрямому характеру. И в ней никогда не было мелочной ревности — не потому ли, что не было и любви?.. Все-таки она искренне относилась ко мне очень тепло. И — немного странно — как старшая к младшей, хотя оснований для этого никаких не было…»

Жизнь продолжалась. Очень скоро так же, как в Галю, Женя влюбилась в летчицу Дину Никулину. Влюбилась по-настоящему: ревновала и плакала, когда на Дину заявила свои права другой штурман. И только в сердце Полины никто не мог заменить Галю.

Когда «Голубая линия» была наконец прорвана и Галю безрезультатно искали в тех местах, где горел ее самолет, Полина написала семье своей лучшей подруги письмо, полное любви к Гале и горя за нее, но еще и сдержанности в выражении этого горя, на какую способны только очень сильные люди.

«…Мне тяжело писать Вам про безвозвратную потерю самого близкого и дорогого человека. Каждое слово снова и снова вызывает горечь и боль. Я знаю, Вы больше, чем кто-то другой, поймете меня. Тяжело, очень тяжело. Галочка не вернулась с задания 31 июля. Все примирились уже с мыслью, что нашей общей любимицы нет в живых, потому что против факта не пойдешь. Но я упрямо ждала, ждала про нее известий, даже писала ей письма, чтоб при первой весточке послать. Но недавно наши части освободили те места, где ее подбили, и страшное подтвердилось. Я бы могла Вам писать слова утешения, такие же ненужные слова, какие говорили мне. Но я понимаю, что совсем не надо говорить и не надо утешать.

Вот и всё. Галочка Вам, наверное, писала, что она была награждена орденом Красной Звезды. Посмертно ее еще наградили орденом Отечественной войны второй степени. Второй орден вручат Вам. На днях я вышлю Вам ее вещи и фотоснимки, а также переведу через финчасть ее деньги.

Пишите мне. Мне всегда будет приятно знать всё про близких моего дорогого, незабываемого друга. Светлый образ Галочки никогда не сотрется в моей памяти. И если вражеская пуля меня не тронет и у меня будет когда-нибудь дочка, я назову ее Галей и воспитаю такой же благородной и замечательной, какой была наша Галочка…»[544]

Полина Гельман умерла в 2005 году, пережив Галю на шестьдесят два года. Она окончила институт военных переводчиков, став специалистом по испанскому языку, родила дочь, которую, как и обещала, назвала Галей, работала в Центральной комсомольской школе, защитила диссертацию по экономике, была два года в командировке на Кубе, до очень пожилого возраста читала лекции на испанском языке, была активным членом Еврейского антифашистского комитета и активным членом Комитета ветеранов. И всю свою жизнь, долгую, активную и яркую, она думала о том, что живет и за себя, и за Галю.

Родным десяти сгоревших над целью в конце июля летчиц и штурманов Ракобольская написала, что девушки — восемь человек в ту ночь и еще двое за день или два до этого — пропали без вести. Было понятно, что они не могли остаться в живых, но доказательств их гибели не было. Комиссару полка Рачкевич удалось отыскать их могилы только после войны.

В 2003 году Ирина Ракобольская узнала имя немецкого летчика-истребителя, который в ночь на 1 августа сбил целых три «швейные машинки», как называли немцы самолеты У–2. Это был оберфельдфебель Йозеф Коциок (Josef Kociok), и он тоже погиб через полтора месяца после той удачной ночной охоты.[545]

Последняя запись в галином дневнике сделана 6 июля и была, как и другие, о Мише. Кто-то рассказал Гале, как в санатории, хмурясь, он отказался идти в кино, потому что собирался писать ей. «Вот напишу ей, чтобы она все поняла…»

«Молодчина, Ефимыч! Сейчас и я напишу ему хорошее-хорошее письмо…» Этой фразой Галя заканчивала ту запись и свой дневник. Ей было двадцать три года.

Вечером 1 августа дежурившая Аня Скоробогатова в последний раз услышала по радио Лилю Литвяк. Та отчиталась: «Пошла!» — и больше на связь не выходила. Аню это не удивило: так случалось, радио работало ненадежно, и Литвяк была из тех летчиков, кто в воздухе много не говорит. Только закончив дежурство, Аня узнала, что Литвяк не вернулась.

Техник Коля Меньков, проводивший Литвяк в последний вылет на своем самолете с хвостовым номером 18, встретил остальных летчиков ее группы и еще долго ждал свой самолет, хотя давно должно было кончиться горючее, а потом в тревоге ушел с аэродрома.