— Герман!

Я хлопаю его по плечу, и он, вздрогнув, начинает озираться. Потом замечает пожилую даму и расплывается в улыбке.

— Герман, здорово, что мы тебя нашли. Остановили все автобусы. Из-за беспорядков. Это ужасно.

Мужик по имени Герман на мгновение оцепенел, затем дама протянула руку и открыла заднюю дверь, и Герман сделал шаг вперед, складывая на ходу газету, и сел в машину.

Секунду дама изучает меня. Как давно я последний раз смотрелся в зеркало? Представляю, какой у меня видок. Я почувствовал, что она напряженно размышляет, предлагать ли меня подвезти? Мне стало за нее неловко. Не хотелось ставить ее в неудобное положение.

Когда они отчаливают — а я делаю вид, что вовсе и не хотел, чтобы меня куда-то подвозили — я стою еще с минуту. Ситуация никак на меня не подействовала, но я знал, что скоро это случится. Знал, что вот-вот. Я отправляюсь обратно в гараж вниз по Фэйрфэкс, через Олимпик.

Мысль, которую я отгонял, ошарашивает меня на полдороге. Кажется, я могу ее прогнать не более чем на двадцать секунд. «У МЕНЯ НЕТ…»

Блядь… У меня нет дозы. Вообще… Я медленно иду. Пытаясь заставить себя поверить, что если идти медленно, я сэкономлю силы, если не думать про свое положение, оно перестанет существовать.

«Все будет ништяк, — убеждаю я себя. — Все будет о’кей».

И все же, оказавшись дома, я начинаю метаться по гаражу. Обыскиваю фольгу, ищу забытые крошки. Мгновенно разворачиваю стрежень, через который курил. Остатков хватит, может, укола на полтора. Это спасет меня минут на десять, а потом все станет плохо.

Не будет плохо, помню, твердил я себе. Будет отлично.

Я хватаюсь за телефон — хотя помню, что он умер. Потом пробую врубить ТВ. Электричества до сих пор нет. Блядь. Я уже даже «Перье» почти допил. Зачем, спрашивается?..

Остается только ждать. Сижу. Вдыхаю — но воздух на вкус как окислившаяся батарейка. Выдыхаю — но от дыма слезятся глаза.

Я не плачу. Это от воздуха.

«Ничего, — говорю я себе. — Ничего».

Я слышу крики людей. Я слышу стоны, смех гиен, звук ломающегося метала и бьющегося стекла. Я слышу визги, но они далеко. Или я так себя убеждаю.

Первая трясучка начинается лишь на заре. Я пережил как-то день и ночь, не двигаясь. Если не шевелиться, решил я, то все будет нормально. Если не тратить энергию.

Наконец, ништяки торкнули. И скрючившись, как больной котяра, я нашел местечко в саду за зарослями мяты, там присел на корточки и изверг из себя тонну, как мне показалось, ядовитой желчи. Туалетной бумаги у меня не было. Газет тоже. Ничего кроме старых номеров «Путешествий и Досуга». Их высококачественными страницами я и подтерся. Почему-то жеманные изображения королевской семьи Нидерландов показались моему зудящему и страдающему сфинктеру мягче, чем все остальные печатные — материалы. Не хочу на сей счет ставить научных экспериментов, но если окажетесь в моей ситуации, берите, что окажется под рукой, проверите…

Воды тоже нет, а это хуже. Я уверен, где-то должен быть насос, какой-нибудь наружный кран, но мне слишком плохо, чтобы ползать и искать. В приступе паранойи, совпавшей с кумарами, я вообразил, что соседи увидят, как я рыскаю у дома, и вообразят, что я выбираю, в какое бы окно вломиться. Не могу быть уверен, что меня не пристрелят на месте. Прицелятся из 38-миллиметрового и попадут мне прямо в лоб. Это-то не страшно. Больше всего я боюсь, что они вызовут полицию. Тогда я не сознавал, что полиция и сама открыла огонь. Первыми узнали новость во Флоренции и Нормандии. Я же существовал в отрезанной от внешнего мира реальности.

В то утро электричество ненадолго дали — кажется, это был ДЕНЬ ВТОРОЙ — и я полежал, прижав подушку к груди и истекая потом в своей непроветриваемой жестянке, и смотрел, как мародеры разъезжают в такси, люди с обезумевшими глазами кидаются камнями, а будущая легенда Реджинальд Денни меняет форму своего черепа на будущую легенду Дэмиан Уильямс.

Я бы посмеялся, если бы в тот момент мне не хотелось так сильно плакать, и мне мешала только зеленая слизь во рту, о которой даже думать не хотелось… Блевать потянуло после обсера, но раньше слез. У этих штук собственные законы. Почему мне не приспичило просраться после заката, когда я бы посидел на корточках без ощущения, что на меня наведены какие-то сверхмощные окуляры, и они следят за каждым моим малейшим движением… Это один из глобальных вопросов, на который я не в силах ответить.

Нет, куда проще свернуться клубочком на животе и переворачивать подушку, когда она промокает, то есть приблизительно каждые полчаса. Но очень приблизительно. Часов у меня не было. Чувства времени тоже. День дробился на отрезки между походами в кусты. В приступе слабости я совершил ошибку и облегчил кишечник на грядку с какими-то адскими овощами, оказавшейся прямо у меня под окном. И когда гаснет солнце, причем, как кажется, с особой мстительностью, словно мало ему соседских огней, оно тоже хочет внести свою лепту, мне даже рассказывать неохота.

Не знаю, как чувствовал себя остальной город. Я смотрю телек, но забываю, что то, что показывают, происходит всего в двух милях от меня. Точно так же я бы смотрел сюжет про Вьетнам. Благодаря своим изнывающим кишкам и жутким спазмам в затылке, я забываю, что сижу в центре Сайгона… Единственный приятный момент в моем положении. Я настолько далек от всего… Я срываю простыни с матраса. Я промочил их насквозь, и сохнуть они не собирались. И я просто сдираю простыни и стелю их на полу, где было прохладнее. Если прижать лоб к линолеуму, почти помогает… Почти… приносит облегчение.

Я засыпаю, или что-то в этом роде, с работающим ТВ, и когда проснулся, то не понял, то ли отзывающиеся у меня в мозгу эхом слова исходят из телевизора, то ли я сам произношу их вслух. Или то или другое. Картинки из ящика вторглись в мои сны.

«Я ГОРОД В РУИНАХ, — вдруг услыхал я свой декламирующий голос, — Я ГОРЮ, НО МЕНЯ НЕ УНИЧТОЖИТЬ…»

Слова выходят из меня, пугают меня, выводят из состояния полуступора, где я упорно стараюсь пребывать. Если бы я знал, как мне повеситься, непременно бы повесился. Но я всегда плохо вязал узлы. И вообще, у меня руки не из того места растут. Кажется, я ничего не умею нормально делать.

Самое жуткое — это когда я выползаю наружу, уткнувшись носом в грязь, рот забивает какая-то мерзотная слякоть, язык вываливается на землю, мокрую от моей мочи и жидкой рвоты. Не отличишь, где грязь, а где блевотина. А когда я пробую встать, хотя бы чуть приподняться, чтобы ползти, чувствую, как пальцы тонут, вязнут в дымящемся, повсюду разбросанном говне, чей след тянется за мной, как за больным слизняком.

Блядь, холодно как-то…

И собрав все силы, я обхватываю себя руками и ощущаю, как покрываюсь непонятной жирной пленкой… Ебаный иконостас, я же голый! Удается повернуть голову, разглядеть бледную простынь, которую притащил за собой. Я, видимо, вышел — я вышел? Или выполз — видимо, как бы то ни было, оставил свой неприкосновенный запасец завернутым в этот вонючий перкаль…. Я не знаю. Как бы я не начал, думается мне, вот так я закончил. И разве это не история моей жизни? Разве, дамы-господа, можно тут что-то добавить?