– Хорошо объясняет?

– Одна смехота, ваше сиятельство. Да вот извольте послушать.

Емелин сделал глупое лицо, отставил нижнюю губу и передразнил Каннабиха:

– «Э, когда командуют: «Повзводно направо!» – официр говорит коротково. Э, когда командуют: «Повзводно налево!» – то просто – налево. Официр, который тут стоял, так эспонтон держал и так маршировал, и только всего, и больше ничего!»

– О-хо-хо! – смеялся Суворов. – «И только всего, и больше ничего»?.. Ха-ха-ха! Ловко же ты его. Молодец! Многому же такой тактик научит. Ах, учители, учители. Немые учат косых! – грустно сказал Суворов.

Он молча прошел из угла в угол, потом рванулся к двери, открыл:

– Мальчик!

Вошел Столыпин.

– Ты комнату его высокоблагородию нашел? – показал он глазами на Емелина.

– У моего хозяина поместимся.

– Вот и отлично. Ступайте отдыхайте. Да плюнь ты на эту прусскую пудру, вымой хорошенько, по-русски, голову, а то, помилуй Бог, волосы раньше времени вылезут! – сказал на прощанье штаб-ротмистру Суворов.

На квартиру к Столыпину послушать рассказы Емелина о Петербурге собрались Мандрыка, Тищенко и Ставраков. Сидели за столом, пили, ели, курили трубки, беседовали.

– В Петербурге теперь в эту пору уже давно спят. Ввечеру, в девятом часу, по улицам ходят нахтвахтеры. Орут во всю глотку: «Гась-гонь!», «Закр-вта!», «Лож-ать!» То есть – «гаси огонь, закрывай ворота, ложись спать!» И ни тебе в бостон, ни в фараон сыграть – карты запрещены.

– У нас тут – были бы денежки. Завтра у Тихановского соорудим, – сказал Мандрыка.

– Мерлину бедному страсть как не хотелось сегодня уезжать в Петербург, – заметил Ставраков.

– Туда, брат, не захочешь – добра не жди! Насидишься на гауптвахте.

– Э, губа – пустое. На губе всякий день не то что наш брат, офицер, а генералы клопов кормят. В Петербурге, того и гляди, в солдаты угодишь! – авторитетно заметил Емелин. – И до чего, однако, хорошо, как голова чиста и нет этого проклятого обруча с буклями. Надоела завивка!

– А как это завивают? – спросил Столыпин.

– Расскажу, – ответил словоохотливый штаб-ротмистр.

Он затянулся, потом окутался целым облаком дыма и начал:

– Вот каким манером я это впервые познал. Наш полк готовился к первому вахтпараду. К пяти часам утра – еще ночь, темно – приказано быть в полку. Офицерам пригоняли новую форму и оболванивали головы два гатчинских куафера-солдата. Дяди ростом чуть ли не в сажень, плечи – во, кулачища – во. Посадили меня посреди комнаты на скамейку, окутали вместо пудромантеля[88] рогожным кулем. Остригли спереди волосы под гребенку. Потом один из них говорит: «Держися, ваше скородие, я вам трошки головку побелю». И стал мне натирать мелко истолченным мелом переднюю часть головы. Мел в глаза, в нос, в рот. Свету Божьего невзвидел. Так минут пять. Чихаю, сморкаюсь, слезы рекой, а он знай трет. Я уж думаю: не выдержу, рехнусь. Молю: «Погоди, братец, дай отдохнуть!» А он только твердит: «Еще трошки!» Наконец говорит: «Сухой подготовки фатить! Теперь мокрой – и годи!» Набрал в рот артельного квасу, стал против меня да как фукнет мне в рожу. Раз, другой, третий. Облил все мое черепоздание, а заодно и все окрестности – глаза, нос, щеки, уши. А второй стервец стоит возле меня и сыплет грязной пуховкой на голову муку. Потом причесали гребнем и приказали: «Сидите, вашескородие, доки не засохнеть!» Сидим такие чучела подряд человек десять, друг на друга глядеть тошно. Дальше привязали в волоса железный прут, такой, как мы сюда привезли вам, приделали мне, будь они прокляты, войлочные букли вон на ту, согнутую дугой, проволоку, что валяется на подоконнике. Часа через три мучная кора затвердела и меня можно было выставлять, как мраморную статую, куда угодно: на дождь, снег. Такая куафюра все выдержит!

– Неужели и нам придется? – с тревогой спросил Ставраков.

– Придется, – ответил Мандрыка. – Ничего наш Александр Васильевич не поделает. Не любит он этого, да плетью обуха не перешибешь!

– А ловко, правильно это он давеча сказал: «Пудра не порох, коса не тесак!» – улыбнулся Емелин.

– Русское он в обиду не даст! – ответил Столыпин.

Сегодня Александр Васильевич долго ворочался с боку на бок – сон не приходил. В голове теснились мысли – целая буря мыслей.

Отношения с царем складывались у Суворова день ото дня все хуже. Сегодня Александр Васильевич получил рескрипт – обидный, оскорбительный. Царь унижал Суворова, старался уравнять с прочими генералами, зачеркивал все пятьдесят пять лет его беспорочной службы, его славные победы.

Хотелось тут же, немедленно ответить на все. Хотелось спорить, доказывать, возражать. Но кому говорить здесь, в Тульчине? А между Тульчином и Петербургом легли сотни верст.

Оставался старый способ хоть немного успокоиться – излить накопившуюся горечь, все наболевшее на бумагу.

Александр Васильевич долго сидел у стола, смотрел ничего не видящими глазами на огонек свечи, грыз ноготь и время от времени схватывал перо, вслух приговаривая:

– Да, да! Вот именно, помилуй Бог!

Теперь фельдмаршал спал, разметавшись на постели, спал в неудобной позе: он сполз с сена, и его седая голова упиралась в свежевымытые доски пола. Выражение лица у Суворова было страдальческое. Две складки у носа углубились, худые щеки впали.

А на столе, где горела в подсвечнике свеча, остались лежать три бумаги —

злосчастный рескрипт:

плотный лист бумаги; на нем четким суворовским почерком написано:

и ниже: