должен, добавляет Виленкина, заменять здесь педагога); работа с родителями и изучение среды. Был и опыт организации педологических консультаций на предприятиях, педологических кружков для учителей.

Анна Липкина, работавшая педологом в одной из московских школ, вспоминает: педолог главным образом занимался измерением интеллекта. Каждый ребенок проходил обследование тестом Бине-Термена. В первую очередь изучались неуспевающие дети. Если дети не успевали на уроках и давали низкие тестовые показатели, их переводили во вспомогательные школы. Там начальная школа продолжалась 7 лет, а преподавали там дефектологи. В каждом классе из 35 человек выявлялось для перевода в среднем пятеро.

Во вспомогательные школы не переводили, если ребенок учился хотя бы на тройки. Педологи сидели на уроках, вели систематические наблюдения за детьми. Если у ребенка был низкий интеллект по тестам, его требовалось наблюдать на уроке – оценивать характер его активности, память. Велась работа и с родителями: сбор анамнеза, изучение семьи. Наряду с умственно отсталыми были дети трудновоспитуемые, педагогически запущенные. Таких не переводили во вспомогательные школы, их вели в обычной школе специальные педагоги. Если в семье пили или дрались, педолог вел работу с родителями. Но от педолога не требовалось, чтобы он учил или воспитывал детей, это делали учителя. Постепенно индивидуальную работу с детьми и их семьями вытесняло психологическое тестирование, быстро вошедшее в моду: «Tecтирование грозит стать бытовым явлением нашей школьной жизни. Одни школы пачками выписывают тесты из центра и с поразительным рвением пытают по ним детей. Другие берут на себя разработку „местных“ тестов», – в 1927 году писал Степан Моложавый.

Педологов в школах ценили и расставаться с ними не хотели. В 1932 году в Ленинграде у руководства возник проект мобилизовать педологов в колхозы; в школах города в это время работали 100 педологов, по одному в школе. Ни одна школа города не отдала своего педолога.

Траектория Залкинда

Сабина Шпильрейн, прошедшая с советским психоанализом весь его трудный путь, в конце двадцатых и начале тридцатых годов тоже работала педологом в одной из школ Ростова-на-Дону. В немалых штатах педологических кабинетов и лабораторий служили и другие бывшие аналитики; для них эта работа была полезной и понятной нишей, естественным средством спасения от ненормальных условий.

Но Арон Борисович Залкинд (1888–1936) был совсем иной, чрезвычайно характерной для своего времени фигурой. Траектория его жизни, от психоаналитической практики к роли организатора «новой науки о детстве» и строителя «нового массового человека», одновременно и невероятна, и имеет жесткую внутренюю логику. В десятых годах молодой врач вместе со всеми работавшими тогда в Москве психоаналиками был членом «Малых пятниц», семинара под руководством Владимира Сербского (см. гл. IV). В анализе он тяготел к Адлеру, и его интересовали не совсем обычные для психоаналитика проблемы – например, сомнамбулизм. Уже перед Первой мировой войной он печатался в центральном органе русских психоаналитиков «Психотерапия». Статьи публиковались в весьма почетном окружении; чувствовалось, что их писал увлеченный и преуспевающий психотерапевт.

О взглядах и, вероятно, намерениях Залкинда можно составить представление по данному им тогда определению творчества: «…какой бы области оно ни касалось – это процесс максимального, наивыгоднейшего использования душевных сил для достижения крупнейших, в пределах данного положения, целей». Вряд ли автор тогда предвидел, в какое положение поставит его жизнь и какого рода творчества она потребует для достижения наикрупнейших, в этих пределах, целей. Нечасто история показывает примеры столь точного осуществления теоретических ошибок.

Залкинд с восторгом принимает революцию. Консультируя партийцев («Список медицинских врачей» 1925 года квалифицирует его специальность как «психопатологию»), он убеждается в неэффективности аналитического подхода к этому контингенту. Очень быстро он вырабатывает новый, крайне идеологизированный взгляд на проблемы душевного здоровья и болезни. «Великая французская революция как массовая лечебная мера была полезнее для здоровья человечества, чем миллионы бань, водопроводов и тысячи новых химических средств», – заявляет он теперь.

Впрочем, в опубликованных в середине 20-х годов статьях и книге «Очерки культуры революционного времени» Залкинд описывает интересную и, кажется, никем более не зафиксированную ситуацию. Партактив, на котором лежит нагрузка революционного строительства, быстро и резко изнашивается. 30-летний человек носит в себе болезни 45-летнего; 40-летний – почти старик. Причины Залкинд видит в постоянном нервном возбуждении, перегрузке, в нарушении гигиенических норм, в культурном отставании и даже профнесоответствии отдельных работников. До 90 % пациентов-большевиков страдают неврологическими симптомами, почти у всех гипертония и вялый обмен веществ. Этот симптомокомплекс Залкинд называет даже «парттриадой». В статье «О язвах РКП» Залкинд сопровождает клиническую картину умелым социально-политическим анализом, демонстрирующим понимание внутрипартийной ситуации. Оппозицию он уличает в особой распространенности психоневрозов. Ее деятели страдают избыточной эмоциональностью, а именно в этом, как утверждал Залкинд еще в свой адлерианский период, и состоит сущность невроза. Лечение в таких случаях он рекомендует одно: «усиление партийного перевоспитания».

Среди коммунистического студенчества (в большинстве своем, кстати, поддерживавшего троцкистскую оппозицию) нервнобольных в его понимании было 40–50 %; клинически больных тоже немало – 10–15 %. Вот некоторые из рассмотренных им случаев. Депрессия у 22-летнего студента, бывшего комиссара полка на Гражданской войне, которому при НЭПе «жить противно». Истерический сомнамбулизм у бывшего красного командира, которого тоже лишили покоя нэпманы, «торжествующие, жирные и нарядные»; Залкинд трактует его галлюциноз как «переход в другой мир, где и осуществляются его вожделения… он снова в боях, командует, служит революции по-своему». Женщина-комиссар с невралгическими болями, изнасилованная белогвардейцами во время Гражданской войны, – Залкинд наблюдал 10 подобных случаев, но обычно «товарищи относились к этому по-революционному», не испытывая после изнасилования «идеологических кризисов»…

Психоаналитическое ли прошлое, опыт ли работы с партконтингентом сыграли определяющую роль, но большое значение в гигиене партработы Залкинд придает половому вопросу. Современный человек страдает половым фетишизмом, и поставить половое на должное место – задача науки. «Необходимо, чтобы коллектив больше тянул к себе, чем любовный партнер». Для этого Залкинд разрабатывает детальную систему – двенадцать заповедей половой жизни. Их общий смысл в том, что энергия пролетариата не должна отвлекаться на бесполезные для его исторической миссии половые связи.

«Половое должно во всем подчиняться классовому, ничем последнему не мешая, во всем его обслуживая». Поэтому до брака, а именно до 20–25 лет, необходимо половое воздержание; половой акт не должен повторяться слишком часто; поменьше полового разнообразия; половой подбор должен строиться по линии классовой, революционно-пролетарской целесообразности; не должно быть ревности. Последняя, 12-я и самая главная, заповедь гласила: класс в интересах революционной целесообразности имеет право вмешиваться в половую жизнь своих членов.

На 2-м психоневрологическом съезде, состоявшемся в Ленинграде в начале 1924 года, доклады Залкинда привлекли всеобщее внимание. Из 906 делегатов съезда лишь 429 были врачами; множество присутствовавших считали себя