Клементьев как раз представил диссертацию на физико-химическую тему — «Об увеличении веса, которое некоторые металлы приобретают при осаждении». Шумахер предложил освидетельствовать ее Сальхову, но тот уклонился, не желая, по собственным словам, посягать на прерогативы старшего профессора. Кроме того, его скорее интересовали практические навыки будущего лаборатора, а из работы Клементьева, по его словам, было «не можно никак усмотреть, довольно ли упражнялся он в действительных химических огненных операциях». Однако в конечном итоге рекомендации Ломоносова оказались сильнее, и Клементьева назначили на лабораторскую должность.

После отъезда Ломоносова из Бонова дома лаборатория оказалась, по существу, в единоличном ведении молодого лаборатора, поскольку Сальхов, сколько можно судить, не баловал ее посещениями. Дело в том, что квартиру Ломоносова занял по его отъезде Тауберт. Сальхову же, как вспоминал Ломоносов, пришлось «долго скитаться по наемным, от Лаборатории отдаленным квартирам». В 1759 году умер, всего двадцати восьми лет от роду, Клементьев — то ли от пьянства, то ли от отравления реактивами. После его смерти Сальхов с приставленным к нему студентом по фамилии Элефант пытался все же составить опись реактивов и инструментов и наладить какую-то работу, требовал назначить нового лаборатора, сведущего и трезвого. Лаборатор, И. М. Клембкен, назначен был, но Сальхову с ним работать не пришлось: в 1760 году профессор химии был с позором, прежде окончания срока контракта выставлен из Петербурга — за невежеством и неспособностью. У него даже был отобран диплом члена академии — случай почти беспрецедентный. Насколько это было заслуженно? Миллер писал Эйлеру, что Сальхов за все время «не написал ничего, достойного опубликования», и что он даже не слышал о знаменитом химическом учебнике Бургаве. Не читал он и никаких лекций. Но Ломоносов, в чьей объективности в данном случае сомневаться не приходится, говорит, что Сальхову просто не дали приступить к работе из-за конфликта с канцелярией. Да и документальные свидетельства подтверждают это.

По отъезде Сальхова лаборатория снова оказалась в ведении Ломоносова — до приезда нового профессора химии, И. Г. Лемана. В начале 1760-х годов Ломоносов пытался подготовить лаборатора из студента Герасима Шпынева, интересовавшегося медициной и притом писавшего стихи, но тот не проявил особых успехов в фундаментальных науках, к тому же любил выпить; после смерти Ломоносова он, вместе с Барковым и другими беспутными ломоносовскими протеже, был отставлен от академии и закончил свои дни гимназическим учителем в Могилеве.

6

В 1746 году с Ломоносовым произошло событие, на много лет повлиявшее на направление и характер его научной работы. Вот как описывает это событие Штелин в своей записке «О мозаике» (дополнение к его работе «Живопись в России»):

«Когда граф Михаил Ларионович Воронцов… замечательный знаток и любитель изящных искусств… возвратился сюда со своей супругой из путешествия по Франции и Италии, он привез с собой разнообразные и отличные образцы старых мозаик. Насколько мне известно, это были первые вещи этого рода, подобных которым в России прежде не видели.

Среди этих мозаик находилось неподражаемое погрудное изображение плачущего апостола Петра, выполненное кавалером Ридольфи с большого оригинала в церкви Святого Петра в Риме.

Папа подарил эту мозаику графу на память».

Мозаика, выполненная по картине знаменитого итальянского художника Гвидо Рени, потрясла Михайлу Васильевича. Если легенда о его поездке в Киев в 1735 году соответствует действительности, он мог видеть там, в Софийском соборе, византийские мозаики XI века. В таком случае, эти воспоминания могли ожить при виде работы итальянского мастера. Из Византии это искусство, известное еще древним, проникло, с одной стороны, на Русь (где не получило большого развития и вскоре было забыто), с другой — в Италию. Материалом для мозаики могут служить и мрамор разных оттенков (так называемая флорентинская мозаика, зародившаяся в эпоху Ренессанса), и самоцветы, и стекло. Та мозаика, которая, собственно, и привлекла внимание Ломоносова, была выложена из венецианских смальт — непрозрачного цветного стекла, секрет которого строго хранился в итальянских мастерских.

В 1750 году из Италии был доставлен Воронцову портрет Елизаветы Петровны, выполненный по оригиналу петербургского придворного художника, француза Луи Каравакка, мастерами фабрики Алессандро Кокки. 27 октября 1750 года вице-канцлер писал своему итальянскому знакомому, графу Бьеке: «Все любители редкостей и искусства, сколько их здесь есть, как при дворе, так и в городе, спешат увидеть его; он стал даже предметом творчества выдающихся людей, потому что, кроме прекрасных латинских стихов, сочиненных знаменитым ученым, каждый день появляются новые на этот сюжет».

Можно с большой долей вероятности предположить, что ученый, написавший латинские стихи, — это и есть Ломоносов, а его не сохранившееся латинское стихотворение — авторский перевод следующих стихов:

Фортуну вижу я в тебе или Венеру

И древнего дивлюсь художества примеру.

Богиня по всему, котора ты ни будь,

Ты руку щедрую потщилась протянуть.

Когда Венера ты, то признаю готову

Любителю наук и знаний Воронцову

Златое яблоко отдать за доброту,

Что присудил тебе Парис за красоту.

Когда ж Фортуна ты, то верю несумненно,

Что счастие его пребудет непременно,

Что так недвижно ты установила круг,

Коль истинен патрон и коль он верен друг.

Именно в этот момент, скорее всего, у Ломоносова окончательно созрела мысль об организации мозаичного дела в России. Но еще несколькими годами раньше он начал систематически заниматься опытами по производству цветного стекла. Во всяком случае, 8 января 1750 года он демонстрировал результаты этих опытов в академии. Поясняя свои опыты, Ломоносов указывал, что стекла «употребляют в финифти и на финифтяную живопись, на малевание фарфоровой и финифтяной посуды, на мусию и другие украшения, и сверх того можно делать немалые плиты разных цветов, наподобие аспида и мрамора…». Мозаика (мусия) упоминается, как видим, далеко не в первую очередь. Горячий интерес к ней у Ломоносова вспыхнул лишь несколько месяцев спустя.

Опыты, о которых идет речь, были связаны с созданием оригинальной теории, изложенной в «Слове о происхождении света, новую теорию о цветах представляющем» (1756). Еще прежде, в 1754 году, Ломоносов и Эйлер обсуждали теорию света и цветов в своей переписке.

В XVII–XVIII веках сложилось, как известно, две теории света — корпускулярная и волновая. Основателем первой был Ньютон, второй — Христиан Гюйгенс (1629–1695). В изложении самого Ломоносова спор выглядит так:

«Положив жидкую, тончайшую и неосязаемую материю света, о чем ныне уже никто не сомневается, три возможные движения в оной находим, которые действительно есть, или нет, — после окажется. Первое движение может быть текущее, или проходное, как Гассенд и Невтон думают, которым эфир (материю света с древними и многими новыми так называю) движется от солнца и от других великих и малых светящих тел во все стороны наподобие реки беспрестанно. Второе движение может в эфире быть зыблющееся по Картезиеву и Гугениеву мнению, которым он наподобие весьма мелких и частых волн во все стороны от солнца действует… Третье движение быть может коловратное, когда каждая нечувствительная частица, эфир составляющая, около своего центра или оси обращается».