– Однажды ты забудешь, что запахи существовали.

– Здесь чувства слабые…

– Ты забудешь, что они были сильными.

– …а мир предсказуем.

– Забудешь, что когда-то он тебя удивлял. Ты примешь сон за реальность, позабыв её вкус, как когда-то принял свою реальность за таковую, позабыв о чём-то ещё.

– Так и жить? Не моргать и метаться между грёзами?

– А разве ты умел жить иначе?

– Но ведь это тупик… Обман. Даже твои слова… То, что ты говорил про «уравновешенность разума», про «самообладание». Я знаю, откуда они. Я прочитал их в книге из отцовской библиотеки, в доме его второй семьи.

– Что же? – с улыбкой спросил монах.

– Значит, сплю я, не ты.

– Что же?

– Значит, ты не скажешь мне больше, чем я знаю…

– Или?

– …или я не услышу, даже если ты скажешь.

Монах издал громкое «хах» и, не переводя дыхание, рассмеялся тихим радостным смехом.

– Я бы стал здесь богом, – промолвил Максим, рассматривая свои ладони.

– Запретить себе моргать, – подхватил монах. – Или моргать по желанию, перемещаясь от одного мира к другому. И везде утверждать свою власть. Разве кто-то остановит тебя, если все, кого ты видишь, – суть ты, твоё отражение? Ты бы добился чего угодно. Построил бы вселенную из собственных грёз и не узнал бы смерти.

– Да, – кивнул Максим, – но «в той вечной жизни, которая суждена богу, блаженство состоит в том, что его знание ничего не упускает из происходящего, а если бы отнято было познание и постижение сущего, то бессмертие было бы не жизнью, но временем». Запертый в самом себе…

– …я никогда не смогу… – подхватил монах.

– …узнать ничего нового, – закончил Максим.

– Буду вечно…

– …блуждать в лабиринтах…

– …своего ума. И никогда…

– …не найду выход. А потом…

– …растворюсь в себе. И тогда…

– …моё существование прекратится.

Максим с ужасом смотрел на монаха, подхватывавшего его слова и продолжавшего их его голосом.

– Я должен идти.

– Постой. – Монах замер с очередной бусиной чёток между пальцами. – Скажи на прощание, какой у тебя любимый цвет?

– Что? – растерялся Максим.

– Цвет.

– Не знаю… Чёрный, наверное.

– О нет. Чёрный – это отсутствие цветов. Чёрный – это то, откуда ты идёшь. Я хочу знать, куда ты направляешься.

Максим пожал плечами. Пробежал взглядом по комнате. Заметил синее махровое полотенце, которым было завешено окно над холодильником.

– Синий…

– Отлично!

Монах засуетился. Встал с нар. Приподнял матрас и достал из-под него несколько стопок пережатых клипсами листков. Жёлтые, красные, зелёные – самые разные. Монах выбрал синюю стопку. Вытянул один из листков и карандашом сделал на нём запись. Сложил листок в несколько раз и, шагнув через отделявшее их пространство, протянул его Максиму. Остальную стопку вместе с карандашом убрал в привязанный к запястью мешочек.

– Что это? – Максим принял записку.

– Здесь о твоём отце.

– Но если ты написал, значит, я уже знаю.

– Конечно, знаешь, – рассмеялся монах.

– Спасибо тебе. И прости. Мне жаль, что… что всё так закончится.

– Можешь не говорить. Это будет мой выбор.

Максим кивнул. В последний раз взглянул на монаха и закрыл глаза. Долго оставался в темноте, наполненной разрозненными вспышками, а когда поднял веки, увидел, что стоит в куда более просторной и уютной комнате.

Зал в квартире маминых родителей. Ряд кактусов-эхинопсисов на подоконнике. Они вечно цеплялись колючками за занавески, плодоносили продолговатыми красными ягодками. Максим даже попробовал одну – надкусил, а потом долго плевался. Бабушка тогда смеялась. И дедушка. И мама с отцом. Они приехали в Иркутск втроём. Мама уговорила отца оторваться от работы. И Максим, ещё маленький, с любопытством осматривал старую квартиру. Изучал транзисторную «Ригу» с белой решёткой динамика. Осматривал компрессионную «Лигу» с двумя распашными дверцами.

Максим прошёлся вдоль полированного стола. Смотрел на геометрический узор напольного ковра, на чёрные ножки старых стульев. Не поднимал голову. Знал, что увидит. Не торопился. Пока смотрел на собственные детские ноги. Такие родные и такие чужие. И синяк под левой коленкой. Вчера упал, когда мама повела его гулять на остров Юность. И голые стопы, и пальцы с нестрижеными ногтями. На раздвижном столе, по центру, – деревянный богородский мишка, фарфоровый рысёнок, которого Максим ещё не успел разбить, и нефритовый божок. В руках у Максима – синяя записка от монаха.

Записка перешла из одного сна в другой. Монах был прав. Снами можно управлять.

Максим поднял голову. Увидел сидевшего в кресле отца. Он захватил с собой из Москвы чемодан журналов, книг, записей. Сидел с ними, пока мама с родителями собирала черноплодку в Лебединке. Отец ехать на дачу отказался. А Максим напросился остаться с ним. В итоге отец весь день просидел за работой. Быть может, изучал материалы по Городу Солнца. Болезненное желание постичь свою mysterium tremendum уже поразило его сознание. И в этом не было вины Максима. Отец сделал выбор ещё до рождения сына.

– Неужели я думал, что виноват в безумии отца? – прошептал Максим.

Отец, слишком увлечённый записями, не обратил на его слова внимания. Молодой. Живой. От него будто исходило свечение. И чем дольше Максим смотрел на отца, тем сильнее приходилось щуриться. Свечение обжигало, становилось невыносимым. Максим отвёл взгляд.

Посмотрел на свои детские худенькие руки. На белую майку, на льняные шорты с оттопыренными карманами. Максим мог начать всё сначала. Принять своё детское тело. Остаться здесь, в Иркутске. Ведь это его сон. Значит, он переубедит отца. А может, и переубеждать не потребуется. Достаточно захотеть. Исчезнут бумаги, книги. Исчезнет Город Солнца. Отец посмотрит на Максима. Что-нибудь ему скажет. Предложит прогуляться, а лучше – сделать маме сюрприз. Рвануть на Центральный рынок, успеть там на последний из дообеденных автобусов и поехать в Лебединку. Вместе заночевать на даче, и возиться с костром во дворе, и слушать, как в тайге за Тунгуской воют волки, и пугать друг друга страшилками. Всё будет иначе. Никакой «Изиды», никаких древностей, никаких приключений. Отец, как и мама, пойдёт преподавать. Они будут обычной семьёй. Максим исправит то, что требовало исправлений, а то, что было хорошо само по себе, сохранит. Вовремя познакомится с другом, встретит его сестру. Будет вести себя иначе. Открыто. С улыбкой. И однажды забудет, что погрузился в сон.

Максим вздохнул. В слезах опустился на ковёр и принялся водить пальцем по треугольникам и овалам. Не мог оставить настоящую маму в настоящем мире, оставить там друзей, запертых в скальной лакуне с отшельником и обезумевшим богачом. Впрочем, дело не в маме, не в друзьях. Дело в самом Максиме. Он не мог оставить себя.