Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Чего случилось-то?
Арлекино смотрел на него неподвижным взглядом и думал о чем-то своем. Молчал. Когда Богатырев спросил во второй раз, он, словно очнувшись, протянул руку к бутылке, долго, прицеливаясь, наливал водку в рюмку, а когда налил, также долго смотрел на нее, будто любовался, прежде чем выпить, и лишь после этого, подцепив на вилку давно остывший пельмень, заговорил:
— Случилось. Зиночку убили, у которой ты ночевал. Кто убил — неизвестно, клиенты же паспорта не предъявляют. Милиция приехала, покрутились, поспрашивали, протоколы заставили подписать и канули. Больше уж не появятся — кому убийство проститутки интересно? Затрется, замылится и позабудется. Была Зиночка — и нету Зиночки. Ты ешь, а то они совсем остыли. Пей, если хочешь. — Арлекино наклонился и достал из-под стола целую, непочатую бутылку. Поставил ее, сдвинув чашку с пельменями, и продолжил: — Вот какое совпадение получилось: у дочки моей день рождения, и в этот же день Зиночку убили. И вот я думаю: считаем, что в мире живем, а на самом деле — война. Только без пушек и без танков. Все против всех воюют, скоро на кладбищах места не останется. Люди с ума сходят, хотя сумасшедшими никто себя не считает. Жизнь — копейка, а копейка — это жизнь. Я ведь почему здесь оказался? Из-за копейки. Дочка была — свет в окошке. Бантики, платьица, голосок звенит — души в ней не чаял. Школу с золотой медалью закончила, в институт поступила, у меня от гордости иной раз даже дыханье перехватывало. А тут эта перетряска… Бизнесом решила заняться, компьютерами торговать. И пошло дело на первых порах — деньги повалили дурные, а после — хрясь! — через колено. Чего-то не заладилось, я толком и не знаю до сих пор, в общем, долги большие. Кредит взяла в банке, а отдавать нечем. А банк благотворительностью не занимается и долг этот ленинским бандитам передал, чтобы они его выбили. Ни кола, ни двора не осталось, а дочка с отчаяния с восьмого этажа… Жена после похорон только месяц протянула, а я вот живучий оказался… До сих пор телепаюсь. Спрашивал ты почему я тебе в прошлый раз помог? А ленинским хотел досадить, хоть краешком… Эх! И духом слаб, и телом негоден! Одним словом — Арлекино. На самом дне живу и привыкать начинаю, да чего уж там — привык. Девчонки-то в Зиночкину квартиру вселились, участковый наш даже прописал их, так что телесный бизнес не пропадет, а я при этом бизнесе стану дальше обретаться. Слушай, а зачем я тебе все это рассказываю?
— Не знаю, — пожал плечами Богатырев. — Выговориться, наверное, хочешь. Говорят, что после этого легче бывает.
— Мне легче уже не будет.
Хотел Богатырев сказать, что стихи, которые читал Арлекино, написал его брат Алексей, но сдержался и промолчал. Вспоминалась Анна и голос ее, и, опять же, стихи. Вот ведь странная штука: никогда не разговаривали они с Алексеем о стихах, и сам он, честно признаться, никогда их не читал, так, из вежливости, листал тонкие книжки, когда приезжал домой, и, пролистав, ставил их на прежнее место, на этажерку. Даже не подозревал и не думал никогда, что обычные, казалось бы, слова могут так тревожить и волновать душу.
Арлекино, видимо, запьянев, перебрался с табуретки на кровать и скоро уже негромко, с присвистом, засопел. Богатырев выключил свет и тоже лег на старый матрас, но в этот раз долго не мог уснуть. Смотрел в темный потолок и говорил Алексею: «Вот, братчик, как получается, никогда бы не подумал… Приветы мне посылаешь… То Анна, монашка будущая, мне их передает, то Арлекино, который перед проститутками выступает… Ну и я тебе тоже скоро привет передам, обязательно передам, жди…»
44
Едва Караваев вошел за своим охранником в знакомый подъезд, как сразу же понял — что-то случилось. И не ошибся. Дверь в квартиру Галины была настежь открыта, а на площадке стояли какие-то две немолодые женщины и негромко переговаривались. Увидев его, замолчали и отступили в сторону. Он замедлился, прежде чем переступить порог, и почуял запах ладана, наплывающего из квартиры, расслышал быструю скороговорку мужского голоса: «…упокой душу усопшаго раба Твоего Ивана в месте светле, в месте злачне, в месте покойне, отнюдуже отбеже болезнь, печаль и воздыхание…» Шагнул в узкий коридорчик, увидел сначала молодого священника, а уже после — маленький гробик в переднем углу и склонившуюся над ним Галину.
Все стало ясно.
Караваев хотел перекреститься, но рука почему-то не поднялась. Стоял в дверном проеме, слушал молитву, которую читал священник, и старался не смотреть на заострившееся лицо Ванечки, для которого даже маленький гробик был велик. Галина подняла голову, посмотрела на Караваева, и лицо ее, обрамленное черным платком, было таким серым, словно осыпанное золой. Не кивнула ему, даже рукой не шевельнула, скользнула взглядом, как по стенке, и снова склонилась над гробиком.
Когда закончился обряд отпевания и священник ушел, Галина тяжело поднялась со своего места и медленно, придерживаясь рукой за стену, направилась на кухню. Караваев хотел ее поддержать, но она отстранилась — не нужно. На кухне достала из шкафчика знакомый конверт, который раньше лежал в прихожей, протянула его и разомкнула синеватые губы:
— Я отсюда взяла немного… на похороны…
— Не надо, оставь себе.
— Нет. Я только ради Ванечки ваши деньги брала, чтоб жизнь ему облегчить. А для себя никогда бы не взяла. Простите. Спасибо вам. За Ванечку спасибо.
Караваев слушал ее и безоговорочно верил каждому слову. Неглупый же человек, понял, что было недосказано: от горя, от безысходности пришла к нему эта женщина, а если бы горя не случилось и не одолела безысходность, она бы за километр его, Караваева, обогнула, потому что он для нее — чужой. И, может быть, даже втайне ненавидимый. В будущем она даже дверь для него не откроет.
— Возьмите. — Галина всунула ему конверт прямо в руку — Простите, я к Ванечке пойду.
Это открытие было для него, как удар под дых.
Не встречал он людей, которые отказывались бы от денег.
В машине Караваев наорал на водителя, который, как ему показалось, слишком резко тронулся с места, а затем приказал ехать на окраину Сибирска, где на выезде из города удалось недавно вырвать у мэрии кусок земли и теперь там
