Страшное правдо про человекожызнь

Тут у вас нас все устроено так, что почти никто не получает желаемого по максимуму. Зато практически все получают то, на что согласны в самом крайнем случае. Где провели нижнюю границу допустимого для себя, так и живут.

Засада в том, что большинство людей, о чем бы ни мечтали, в глубине души согласны на просто-возможность-выжить. И желательно при этом еще хоть как-то, пусть через пень-колоду продолжить род. Так и получается. И только упертые идеалисты, у которых нижняя граница допустимого прочерчена достаточно высоко, на уровне «по-моему или никак», или погибают (с выживанием в рядах идеалистов крайне неважно), или уже живут – так живут.

Суровый балтийский юг

Несколько лет назад, когда в городе внезапно появились белые акации, и все, конечно, сразу вспомнили, что они были всегда, у меня не возникло никаких возражений. Белых акаций мне тут не хватало, я их люблю.

Несколько дней назад таксист, проезжая мимо стадиона Žalgiris, сообщил, что в годы его детства на месте стадиона была воинская часть, за забором которой росла черешня. И они с друзьями эту черешню воровали, а караульный грозил им ружьем.

Ладно, – думаю, – черешня – так черешня. В воинской части, ладно, пусть.

В ответ на мою индейскую невозмутимость таксист почесал в затылке и добавил, что во дворе дома его друга детства, который жил с семьей в Жверинасе, росли персики. И отец друга, заслуженный хирург, разрешал им эти персики рвать, при условии, что не сломают деревья.

ЧЕЕЕГООО?

Персики, да. Мне не послышалось. Персики. Не, ну а чо.

Сегодня, светлой северной летней ночью, наступившей сразу после почти двадцатичасового знойного дня, на улице Вильняус меня посетило смутное подозрение, граничащее с почти полной уверенностью, что еще несколько лет спустя на улице Вильняус появятся пальмы. И все, конечно, сразу вспомнят, что пальмы тут росли всегда. Ну а чо, юг он и на Балтике юг.

Так вот, дорогие сотрудники Виленского погодного отдела Небесной Канцелярии. Если пальмы, то тогда уже и море, это будет честно. Настоящее, то есть видимое, а не вот это непостижимое и неопределенное, которое шумит и пахнет во тьме. Желательно Черное. Не следует мелочиться. Если уж все можно, значит можно все.

Т

Так называемые простые люди мне совершенно неинтересны, мне не только не о чем с ними говорить, мне даже смотреть на них незачем. Ничего духоподъемного в этом зрелище нет.

Штука в том, что простой человек – это не вековечная константа, а всего лишь состояние сознания. Для большинства обычное, но ни для кого не постоянное, хотя бы потому, что каждый из нас ночью (ну, кое-кто под утро) оказывается на границе между разными способами бытия и неизбежно вываливается из привычной системы координат в неведомое, то есть в сон. И немедленно перестает быть простым человеком, становится черт знает чем.

А черт знает чем мы с Вселенной очень даже интересуемся.

Ясно, что выходов за рамки повседневного состояния сознания и без всяких снов полным-полно, просто сны это самое очевидное. А так-то – засмотрелся на текущую воду, замер ухваченный за нежные ноздри запахом свежескошенной травы, ослеп на миг от чужого, ничем тебе лично не грозящего горя, вот уже и вышел куда полагается. Потом, конечно, обратно вошел, но кого это беспокоит. Уж точно не меня. И тем более не Вселенную.

Чем дольше живу, тем больше (с непреходящим изумлением) убеждаюсь, что для меня это вообще самое важное: неотвратимость регулярных изменений состояний человеческого сознания. Как будто у меня в этом деле корыстный интерес. Хотя черт его знает, может, и корыстный. Может, я вообще это ем?

Такая примерно динамика

В раннем детстве смотришь на других людей в полной уверенности, что они чудесные существа. Даже нет, не «в уверенности». Просто знаешь, видишь, что это так. Не все чудесные существа тебе по вкусу, у некоторых совершенно невыносимый внутренний ритм, а некоторые явно оказывают на окружающий мир влияние, которое тебе лично не нравится, и ты громко орешь, потому что – никому не объяснить. Но в целом, мироустройство кажется понятным и правильным, и ты со своим внутренним ритмом и умением влиять на окружающий мир тут вполне на месте.

Став чуть старше, отчасти (но пока в малой степени) утратив остроту восприятия, обзаводишься аналитическим аппаратом и немедленно обнаруживаешь, что окружающие тебя чудесные существа маются какой-то не особо сложносочиненной хней. И вроде бы остаются чудесными существами, но делают вид, будто это не так. Притворяются, что все происходит только на самой поверхности мира, а на глубине ничего нет. Оп-па! – думаешь ты. Похоже, тут зачем-то надо так притворяться. От кого-то скрывать все самое важное и интересное. Ладно, будем скрывать.

Став еще старше (скоро уже, страшно подумать, в школу), тупеешь (это если о восприятии), зато отращиваешь себе огромадное по местным меркам критическое умище. И начинаешь понимать, что окружающие – вообще никакие ни разу не чудесные существа. Ничего они не умеют, кроме как забивать гвозди и жарить котлеты, – здесь, на самой поверхности реальности. А о глубине не знает никто, кроме тебя.

Да и ты довольно неглубоко погружаешься, будем честны.

Потом ты, как это здесь называется, «растешь» и «взрослеешь», и это такой лютый ужас, что ни одному самому вражескому врагу не пожелаешь. Однако все это происходит – не с врагом, а лично с тобой. И ты буквально у себя на глазах, как в дурном сне, поднимаешься со своей восхитительной глубины на поверхность реальности, добро пожаловать в мир гвоздей и котлет! Невозможно не отдавать себе отчет, что прямо сейчас, каждую секунду, ты утрачиваешь связь с чем-то уже очень смутным, но единственно важным. И приобретаешь прочную связь с тем, что на хрен тебе не сдалось.

Все, что можно этому противопоставить – свое ослиное упрямство. Ну уж нет! Я – это я, чудесное существо, а вы – свиньи, раз не хотите, не можете быть чудесными существами, живущими в ритме сияющих линий мира, и сознательно изменять его своей волей. Моя драгоценная глубина – единственное, что есть взаправду, а вы (в смысле, все остальные люди) – глупые, бесполезные галлюцинации, пошли вон.

Со стороны это выглядит совершенно безобразно, но как ни странно помогает некоторую важную часть себя сохранить.

Потом сидишь, красота такая, в человеческом мире, среди чужих гвоздей и котлет с этой своей важной частью наперевес и как бы вершишь судьбы на хрен тебе не всравшегося простого человеческого мира. В смысле, выпендриваешься на эту тему перед собой и всеми, кто под руку подвернется. И то я могу, и это, все вокруг изменяю силой своей сияющей мысли, не починю, так доломаю, но вас, твари негодные, своим очешуенным внутренним светом, хотите вы того или нет, озарю. И не то чтобы это вот прямо совсем неправда, кое-что от тебя осталось, даже свой внутренний ритм иногда удается нащупать, и твое присутствие действительно многое меняет, правда не совсем в соответствии с твоим замыслом, что только к лучшему, в голове у тебя страшная каша, в народе именуемая херней.