– Честно говоря, я не понимаю, почему вы так воспротивились.

Билл резко повернулся к нему:

– Не понимаете? Думаете, преувеличиваю? Наигрываю?

– Ну что вы, нет, конечно, – примирительно проговорил Александр.

– Я хотел для нее чего-то настоящего.

Уязвленный за другого, Александр не выдержал:

– Дэниел настоящий мужчина. Я бы сказал, во всех смыслах этого слова.

– Ах, вы бы сказали: настоящий? Вот в этом позвольте мне искренне усомниться. Их мир! Мумифицированные зомби. Иисус Христос. И ведь никого это не волнует, я для них психопат с дурными манерами. А он вполне хороший парень, по крайней мере, сам себя таковым считает, серьезный и так далее. Но, господа, это не вопрос манер. Манеры! В Англии это панацея. Порядочные манеры. Добропорядочные мертвецы. Нет-нет, господа, это вопрос жизни. Там – жизни нет. – Взмокший, в изжеванном пиджаке, он широко махнул рукой в сторону церкви, причем чуть не упал. – Или вы думаете, я должен первым протянуть руку, да еще и сплясать на свадьбе?

Александр сам не понимал, что он думает на этот счет, однако выдавил в ответ:

– Конечно.

– А я не хочу!

Александр мрачно смотрел на Билла.

– Впрочем, вы меня убедили. Я поеду с вами. Вы же туда собираетесь?

– Туда…

Они сели в машину, но тут пришлось еще задержаться: Билл велел водителю снять и убрать белые ленты.

– Эти бантики совершенно неуместны, – заметил он, откидываясь на серые подушки сиденья и сдвинув панаму почти до переносицы. – Мы не девственницы и не торты, и праздновать нам нечего. Именно что нечего. Тут уместней говорить о ягнятах, везомых на заклание, но мы обойдемся без пасхальных ленточек.

Учительский сад, подобно волшебному саду из «Зазеркалья», имел высокую стену и в ней – запертую дверь. Билл и Александр спустились по крутому переулку, ведущему от школы, и заглянули внутрь. Сад был прямоуголен. Александра всегда раздражало скудное воображение планировщика. У дальней стены было что-то вроде насыпи, обложенной камнем. На одном конце ее рос куст чубушника, на другом – плакучая ива без положенного водоема. В этом саду Александр ставил «Она не должна быть сожжена», из этих тощих зарослей выскакивал в алом трико и черном колете. Сегодня на насыпи довольно шатко высились разборные столы на козлах, покрытые изрядно застиранной школьной камкой. Там были подносы с холодными закусками, чайник и кофейник старинной потертой меди, книзу суженные, как греческие урны, и двухъярусный бело-голубой торт с дорическими колоннами из крема.

Будь его воля, Александр посадил бы тут лаванду и вереск, тимьян и розмарин, шпалерные грушевые и персиковые деревца. По стене пустил бы шиповник, и плети клематиса свешивались бы над входом. Но вместо этого плоскую лужайку окаймляли полосатые клумбы: красный шалфей, густо-синяя лобелия и белый алиссум – аккуратные патриотические полосы с двумя-тремя пятнами вульгарно-ярких петуний. Александр не любил ни бледно-сиреневый, ни кричащие оттенки лилового. Вдоль клумб мелкой рысью пробегали школьные официантки с пенящимися бутылями и низкими бокалами на длинных ножках.

Билл крадучись заглянул в дверь, затем единым скоком проник внутрь. Александр растерялся. Предложил привести Уинифред, Дэниела или Стефани.

– Нет-нет, я только показаться. Более ничего. Буду ползать по периферии. Не беспокойтесь, прошу вас.

Александр, однако же, видел немало причин для беспокойства. Он подозвал официантку с подносом.

– Вот это правильно, – сказал Билл. – Отдайте должное моему шампанскому. Плачу за все. Решено было ограничить мое участие именно этой полезной функцией, что, без сомнения, очень мудро. Кто из нас произнесет речь? Я как отец невесты или вы как нежный друг семьи? Вы набросали кое-какие пункты? Прекрасно! Я надеялся, что вы будете так любезны. Итак, я все оставляю в ваших надежных руках. Я терпеть не могу произносить речи и с удовольствием послушаю вас как моего заместителя. Меня это, право, позабавит. Теперь идите к гостям, а я поброжу пока взад-вперед. Вот так. И умоляю, не беспокойтесь обо мне…

Он опрокинул в себя бокал вина, взял другой и поспешил прочь. Панама его съехала на затылок, ноги ступали нетвердо.

– Вот ведь черт! – выдохнул Александр. Тут он увидел возле чубушника Фредерику и почти обрадовался ей. – Я на погосте встретил вашего отца…

– Естественно. Батюшка выцедил все, что можно, из своего отсутствия, теперь будет забавляться присутствием. Надо было вам его в ризнице запереть.

– Я все же не понял: он собирается произносить речь?

– Это он еще посмотрит, от чего нам будет хуже. На вашем месте я бы устранилась и налегла на шампанское.

Александр высмотрел официантку и попросил пополнить им бокалы. Глянул на Стефани, с пухленькой грацией перетекавшую среди гостей.

– Как мне хочется, чтобы ничто ей не испортило этот день. У нее такой счастливый вид…

– Вам так кажется? – резко спросила Фредерика.

– А тебе разве нет?

– Как можно судить по виду? Отец ужасен, но, по сути, он прав. Ей там абсолютно нечего ловить.

– А мне нравится Дэниел.

– Мне, в общем, тоже. Дэниел вполне терпим – местами. Но с чего она взяла, что она его знает?

– Может, знание как таковое не так уж важно для любви?

– Хороша любовь. Если хотите знать, три недели назад моя сестрица любила вас. И вот пожалуйста.

Александр невольно обернулся. Стефани склонялась над крошечной свекровью, отводя фату рукой, так явно непривычной к венчальному кольцу. Внезапно ее облекла какая-то притягательная тайна. Александр вспомнил, что только нынче утром касался ее талии. Фредерика наблюдала за ним…

– Глупости, – сказал он наконец. – Она меня едва знает.

– Вы же говорили, что знать необязательно? Впрочем, она о вас много думала. Вы были частым предметом бесед. А также романтических домыслов и пылкой страсти. Если бы размышление имело какое-то отношение к знанию, она бы знала вас насквозь.

Александр почувствовал себя глупо и неловко. Последнего-то и добивалась Фредерика.

– Вы были прекрасной, безнадежной страстью. Она очень застенчива. Вот вы и не заметили.

– Не заметил.

– Естественно, – припечатала Фредерика.

Александра раздражала эта ее манера, которая сделалась уже слегка покровительственной. Мелькнула картинка: вечер, и сестры, сидя рядком, совершенно серьезно выговаривают его из последнего разума. Он подобрался и сверху вниз посмотрел на Фредерику. Она чуть усмехнулась:

– В любом случае решение принято.

– То есть?

– Венчаться в церкви я не буду. Никогда. Я этого не выдержу. Сама служба – «плотью своей славлю Тебя» – еще куда ни шло. Но апостола Павла я терпеть не могу. Сама не ожидала от себя такой злости. Я не хочу, чтобы меня любили, потому что мужчина любит свою плоть, это смехотворная гнусь. И еще о Христе и Супруге – вы видите в этом хоть зерно смысла? «Тайна сия велика, я говорю по отношению ко Христу и к Церкви». И да повинуется жена мужу, как тело голове. Кромешный ужас и позор.