в этом бренном мире не найти чудодейственный эликсир, возвращающий к жизни! Твои брови, как уголь, черны, словно их подкрасили недавно, а сейчас кто лаской согреет охладевшие кольца из яшмы на пальцах твоих? В моей курильнице еле дымятся остатки благовоний, полы одежды еще влажны от слез. Брошено зеркало, улетел луань, с грустью открывает туалетную шкатулку Шэ-юэ. Расчесывая волосы, пышные, словно парящий дракон, ты скорбела о сломанных зубьях расчески – сандаловых облаках. Ты собирала золото и перламутр в густой траве, находила коробочки с бирюзой в пыли и в грязи. Опустела Чжицяо. Напрасным оказалось твое искусство вставлять нитку в ушко иголки в седьмую ночь!

Оборвались нити «утки и селезня», кто продолжит их? Однажды золотой осенью, когда Бай-ди властвует над временем, мне приснилось, что я остался в пустых безлюдных покоях. При тусклом свете луны я видел, как на тунговом крыльце растаяла твоя благоуханная душа и исчезла прелестная тень; но хотя нежное дыхание твое оборвалось, мой полог хранил еще твой аромат.

Если поникли высокие травы, разве могут в одиночестве стоять тростник и камыш?! Вокруг по земле разносятся скорбные стоны – они неумолчны, как пение сверчка. Покрылось росой крыльцо, остыли каменные ступени, сквозь занавеску проникает холод; осенний дождь омочил стену, с соседнего двора доносятся жалобы флейты.

Благоуханное имя твое еще не забыто, попугай, висящий в клетке под стрехой, по-прежнему зовет тебя; перед смертью твоей увяла райская яблонька, растущая у порога. Когда мы играем в жмурки за ширмами, нежные, как лепестки, губы твои безмолвствуют; когда играем в бой на травинках возле дома, напрасно изливается аромат орхидей.

Ты оставила узоры и нитки, кто же будет кроить нарядные одежды и вырезывать фигурки из серебряной бумаги? Ты размеряла и разрезала тонкий белый шелк так быстро, что даже не успевал нагреться утюг.

Вчера я, получив строжайший приказ, в колеснице вынужден был ехать в далекий благоуханный сад; но, вернувшись оттуда, я все же пришел к твоему гробу. И тут узнал я, что гроб с твоим телом сожгут и не исполнится мое желание быть погребенным с тобой в одной могиле! Бедствием будет теперь для меня каменный гроб, ибо не даст он нашему праху соединиться.

Ты была свежа, как западный ветер, священна, как древний храм, светла, как блуждающий огонек; ты была добра, как солнце, равно изливающее свое тепло на всех; благородна, как звездочка, сияющая в небе. Шумят-шумят орех и вязы, шелестят-шелестят камыш и осока у могилы, окутанной туманом; завывают обезьяны, рыдают демоны у кургана, скрытого дымкой.

Только теперь я понял, как глубоки чувства знатного юноши, пребывающего под красным шелковым пологом; только теперь я убедился, как несчастна судьба бедной девушки, скрытой под могильной насыпью!

Льются слезы в Жунани, их проливают ручьями, обратившись в сторону запада; слышны стоны в Цзыцзэ, ими сопровождаются безмолвные жалобы, обращенные к холодной луне.

Увы, увы!

Несчастья исходят от демонов. Но разве добрые духи могут быть завистливыми?! Разве можно ждать добра от коварных рабов? Если вскрыть сердца злых женщин, то убедишься, что злоба в них никогда не остынет!

Хоть и ничтожно мое положение в мире знатных, но разве имеют предел мои желания?! Чтобы дать выход искренним чувствам, волнующим меня, я хочу задать тебе вопрос.

Я знаю, что Верховный владыка повелел тебе при жизни быть ароматной орхидеей, а сейчас ты во дворце цветов ожидаешь священного указа стать покровительницей лотосов. Это мне рассказала служанка, и я глубоко поверил ей. А почему?

В древности Е Фа-шань заставил душу Ли Чан-цзи сочинить мемориальную надпись, и душа его написала, когда ему повелели. Это совершенно разные события, но в сущности своей они едины. Разве живые существа, достойные друг друга, сетуют на то, что они еще не возродились в человеческой оболочке?!

Вручая власть, Верховный владыка прежде все взвешивает, устанавливает гармонию, и простой народ никогда не отвергает дарованное им. Поэтому я надеюсь, что твоя немеркнущая душа снизойдет и благосклонно выслушает того, кто покрыт мирской грязью.

Я пою песнь, призывая тебя:

С чем могу я сравнить

    это синее-синее небо?

Ты, быть может, седлаешь дракона из яшмы,

    чтобы в куполе неба лететь голубом?

Что сравнить я могу

    с бесконечной, бескрайней землею?

Может быть, запрягла ты слона из нефрита

    и к подземным ключам устремилась на нем?

Краски яркие рдеют

    зонта над твоей колесницей, —

Как созвездья Хвоста или Сита,

    не сияют ли краски огнем?

Пред тобой опахала

    несут твои слуги рядами, —

Не созвездья ль Стропил и Холма

    собрались, будто свита, кругом?

Сам Фын-лун, повелитель ветров,

    колесницу твою охраняет;

Не велел ли Ван-шу, чтоб луна

    на пути загорелась твоем?

Слышу я, как скрипят

    где-то оси твоей колесницы, —

Может быть, на луанях и грифах

    ты несешься вперед и вперед?

Нежный запах кругом,

    словно ветром подъятый, кружится, —

Не духэн ли свои ароматы

    у тебя из-за пояса льет?

Твоей юбки узор

    словно пламя блестит и сверкает, —

Не сняла ли ты с неба луну,

    чтобы платье украсить свое?

Возле зарослей пышных, густых

    свой алтарь ты воздвигла, —

То не свечи ль, как лотоса цвет,

    там горят, аромат орхидей испуская?

Из покрытых узорами тыкв

    твои кубки и чаши —

Не медвяной ли влагой полны?

Не вином ли коричным налиты до края?

В клубы туч я гляжу,

    в небеса я вперяю свой взор, —

Не смогу ли тебя

    увидать высоко в небесах?

К пене волн наклонясь,

    к глубине обращаю свой слух, —

Может быть, я смогу

    услыхать тебя в темных волнах?

Ты сейчас в бесконечном, бескрайнем,

    беспредельном просторе, —

Так неужто ты можешь оставить меня,

    окруженного мира тщетой?

Если б мог я заставить Фын-ляня

    послужить мне возницей!

Может быть, я с тобой поравняться б сумел

    и обратно вернуться с тобой?

Ныне сердце мое

    наполняется скорбью;

Не напрасны ль стенанья мои?

Что могу я поделать с собой?

Ты в молчанье глубоком теперь,

    ты умолкла навеки, —

Неужели же судьбы людей

    все стремятся к развязке такой?

Если в склепе могильном