Со дня на день умираю».

и черновик прошения царю: Александр Васильевич просился из армии в отпуск:

«Мои многие раны и увечья убеждают Вашего Императорского Величества всеподданнейше просить для исправления от дни в день ослабевающих моих сил о Всемилостивейшем увольнении меня в мои здешние Кобринские деревни на сей текущий год».

…Прошка проснулся: барин глухо, сдавленно кричал во сне. С ним это случалось иногда. Приказывал, не мешкая, будить.

Прошка прошлепал босиком в спальню, нагнулся и потащил барина за ногу:

– Ляксандра Васильич!

Суворов сел, вопросительно глядя на камердинера.

– Кричите во сне, ровно маленькие. На ночь, должно, креститься позабыли…

Суворов улыбнулся, перекрестился и, ни слова не говоря, бухнулся на постель.

На этот раз лежал хорошо.

– Вот свалится этак и стонет, – почесываясь и зевая, сказал Прошка.

Он дунул на свечу и вышел.

Неравный поединок между Суворовым и Павлом I был в разгаре.

Вскрывая очередной пакет из Петербурга, Суворов заранее ждал неприятности: чем-то сегодня пожалует царь?

Ожидания оправдались. На этот раз Павел I пожаловал Суворову выговор, да не один, а сразу два: за то, что Суворов предоставил отпуск подполковнику Батурину, и за посылку в Петербург адъютанта Мерлина, а не фельдъегеря.

«Удивляемся, что Вы тот, коего мы почитали из первых к исполнению воли нашей, остаетесь последним», – колол Павел I.

Бедняга Мерлин попался как кур во щи; царь швырнул его безвинно в Ригу, в гарнизонный полк.

И в добавление к двум выговорам Павел I прислал еще короткий, не предвещавший ничего приятного вызов в Петербург:

«Господин фельдмаршал гр. Суворов-Рымникский! С получением сего немедленно отправьтесь в Петербург».

Мало выговоров на бумаге, собирается отчитывать победителя Рымника, Измаила и Праги на словах. Может, еще станет сравнивать его, поседевшего в боях, со своими гатчинскими любимцами, которые только и знают вахтпарады, – с Аракчеевым, Ростопчиным и со всеми этими невежественными пруссаками – Каннабихом, Штенвером, Линденером?

Не бывать этому!

Встречаться, говорить с царем Суворов не мог. О чем было говорить с Павлом I? О том, что русская армия – национальная, а не наемная, что глупо, преступно переносить в нее особенности прусской, наемной армии? Павел I не поймет же этого!

Несмотря на то что вся русская армия уже «переучивалась» на прусский манер, Суворов у себя в Тульчине ничего не изменял. Не мог. Не подымалась рука уродовать русскую армию.

Но он знал, что так продолжаться долго не может. Надо или подчиниться царскому самодурству, или уходить из армии.

Уходить из армии, от солдат, от того, с чем за пятьдесят пять лет службы сроднился, было выше сил.

Но приходилось.

Александр Васильевич предвидел такой исход неравной борьбы. Неделю тому назад он отправил с фельдъегерем Котовичем второе прошение об отпуске при армии.

Ответа на оба прошения еще не последовало.

И вот – вызов в Петербург.

Тогда со всегдашней своей решимостью и мужеством Суворов написал царю прошение об отставке.

Повез его штаб-ротмистр Емелин.

В мягкий предвесенний день конца февраля приехал из Петербурга Котович.

Суворов уже свыкся с мыслью об отставке, давно приготовился к отъезду и потому без особого волнения прочел письмо Ростопчина (царь не удостоил ответом):

«Государь император, получа донесение Вашего Сиятельства от 3 февраля, соизволил указать мне доставить к сведению Вашему, что желание Ваше предупреждено было и что Вы отставлены еще 6 числа сего месяца».

Уколол в последний раз.

Рука Суворова, державшая бумагу, все-таки дрожала.

Гостей ждали с утра. Мальчишки сидели на всех самых высоких елках, – барин обещал пятак тому, кто первый увидит едущих гостей. Барин был добрый и никогда не обманывал. Потому с десяток ребят побежали наперегонки за околицу подальше от Кончанского, чтобы раньше других увидеть, как поедут из Боровичей господа. Один Ленька не торопился бежать. Он облюбовал себе самую высокую березу и стал проворно взбираться на нее, – с березы увидишь скорее всего. И тогда-то остальные мальчишки сообразили, что Ленька перехитрил всех. И некоторые из них уже не столько смотрели на боровическую дорогу, как на березу: Ленькина рубашонка из синей крашенины еще там или, может быть, Ленька уже увидал и слезает…

Кроме ребят на дорогу то и дело смотрел из сада в зрительную трубу сам барин Александр Васильевич.

В весеннюю распутицу, по немыслимой дороге, на двенадцатый день утомительного, тоскливого пути Суворов прибыл сюда из Кобрина.

В Кобрин он поехал из Тульчина, в Кобрине он жил в опале, а здесь, в Кончанском, в ссылке. Сюда его определил на жительство сам царь Павел I.

Из Тульчина Александр Васильевич выехал тогда до света. Опального фельдмаршала никто не провожал. Суворов вечером попрощался с очаровательной графиней Потоцкой, в доме которой он прожил целый год. Войска провожать его уже не могли: Суворов сдал Екатеринославскую дивизию генерал-майору Беклешеву, и проводы Суворова были бы вызовом царю.

Суворова заменил какой-то безвестный, бездарный генерал. Добро бы сдать дивизию хотя бы князю Репнину или Каменскому, но сдавать ничем не известному человеку…

Суворов уходил в отставку даже без мундира.

Впрочем, здесь, в Кончанском, фельдмаршальский мундир был не нужен. Мужики признавали Александра Васильевича и без мундира – любили и уважали его.

В Кончанском Александр Васильевич не был уже тринадцать лет. Впервые он приехал сюда после окончательного разрыва с женой, в декабре 1784 года. Тогда двухэтажный барский дом о десяти покоях, построенный отцом Василием Ивановичем, и то был уже ветхим. Крыша текла, печи дымили (вьюшки были глиняные, и, вытопив печь, закладывали ее глиной и засыпали песком), из дверей и окон дуло. А за тринадцать-то лет дом совершенно обветшал и теперь годился лишь на слом.

Но делать было нечего. Александр Васильевич приехал в мае, впереди предстояло лето, – можно было решиться как-либо дожить здесь до холодов.

Кончанское. Леса, озера, болота, пески. До уездного городишки Боровичей сорок верст. Действительно, Кончанское – «конец».

Царь строго заказал: Суворову никуда не выезжать, никого не принимать, писем не писать.