Доги шагнул к заслонке и крикнул находившимся в тоннеле Саше и Рузвельту:

– Нашли! Все живы!

Они ответили восторженным криком, но Саша велела нам поторопиться.

– Как только, так сразу, – заверил ее Доги. – Держи ушки на макушке. – Действительно, в этом лабиринте нас могло ждать кое-что похуже, чем Рандольф с Конрадом.

У карточного стола стояли два саквояжа, два рюкзака и сумка-холодильник. Рассудив, что все это принадлежит тандему убийц, Доги стал искать в них плоскогубцы или какой-нибудь инструмент, с помощью которого можно было бы освободить ребятишек, потому что проволоку закрутили так тщательно, что распутать ее было невозможно.

Я осторожно снял изоленту со рта Джимми Уинга, и мальчик тут же сказал, что хочет пи-пи. Я ответил ему, что тоже хочу пи-пи, но нужно немного потерпеть, а таким крутым парням, как мы, это пара пустяков. Джимми серьезно кивнул в ответ.

Шестилетние двойняшки Стюартов Аарон и Энсон вежливо поблагодарили меня, когда я освободил им рты. Энсон сообщил мне, что два подонка, без сознания валявшиеся на полу, плохие люди. Аарон, оказавшийся более дерзким на язык, обозвал их «дерьмоголовыми», и Энсон предупредил брата, что, если он произнесет это слово при маме, его вздуют.

Я ждал слез, но, видно, эти малыши уже истощили их запас. Большинство ребятишек обладают удивительной стойкостью. Мы редко понимаем это, потому что смотрим на детей сквозь розовые очки сентиментальности и тоски по прошлому.

Семилетняя Венди Дульсинея была копией своей матери Мэри. Та не смогла научить меня играть на пианино, но я был в нее по-детски влюблен. Девочка захотела поцеловать меня, и я с радостью принял этот поцелуй. А потом она сказала:

– Собачка умирает от жажды. Дайте ей попить. Они нас поили, а ее нет.

В уголках глаз Орсона запекся гной. Пес выглядел слабым и вялым, потому что стянутая проволокой пасть не давала ему потеть. Собаки выделяют пот не через поры в коже, а главным образом через язык.

– Все будет в порядке, брат, – пообещал я. – Сейчас мы уйдем отсюда. Держись. Едем домой. Мы едем домой. Ты и я. Уходим.

Порывшись в багаже убийц, Доги нашел монтерские плоскогубцы с острыми краями, сел рядом со мной на корточки, перекусил проволоку на лапах Орсона, снял ее и отбросил в сторону. Чтобы справиться с намордником, потребовались ловкость и время. Я продолжал бормотать псу, что все будет хорошо, чудесно, замечательно, по первому разряду. Не прошло и минуты, как с ненавистным намордником было покончено.

Доги перешел к ребятишкам. Орсон не сделал попытки встать, но лизнул мою руку. Его язык был сухим и шершавым.

Я продолжал бормотать пустые обещания. Ничего иного я сказать не мог, потому что иначе не сумел бы сдержать слез. Ни сейчас, ни потом. Может быть, никогда. А нам еще предстояло совершить обратный путь со множеством препятствий.

Я умолк, прижал руку к боку Орсона, почувствовал слишком быстрый, но уверенный стук его большого щедрого сердца и поцеловал пса в лоб.

Венди сказала, что Орсон хочет пить. Язык, прикасавшийся к моей руке, был горячим и распухшим. Теперь я видел, что его губы, изборожденные следами проволоки, запеклись. Темные глаза были слегка подернуты пленкой. В них была такая усталость, что я почувствовал угрызения совести.

Хотя оставлять Орсона не хотелось, я подошел к сумке-холодильнику, стоявшей рядом с карточным столом. Она была до половины наполнена водой, в которой плавали кубики льда. Похоже, убийцы очень заботились о своем здоровье, потому что единственные напитки, которые находились в сумке, были овощными соками и минеральной водой «Эвиан».

Я отнес одну бутылку Орсону. За это время пес перевернулся с бока на живот, но не мог поднять голову.

Я сложил ковшиком левую ладонь и плеснул туда немного «Эвиана». Орсон приподнял голову ровно настолько, чтобы лакнуть из моей ладони, сначала равнодушно, а затем с возрастающим энтузиазмом.

Наливая новую порцию воды, я увидел его раны, и обуявший меня гнев стал порукой того, что я сумею сдержать слезы. Левое ухо было повреждено, на шкуре застыли пятна крови. Похоже, его ударили по голове дубинкой или обрезком трубы. Тупые инструменты были хобби мистера Джона Джозефа Рандольфа. На левой щеке пса, в дюйме от носа, красовался свежий порез. Два когтя на правой передней лапе были сломаны и запачканы кровью. Видно, драка была нешуточная, и победа досталась противнику дорогой ценой. Все четыре бабки были в шрамах от проволоки; два из них кровоточили, но не слишком сильно.

Доги закончил с детьми и шагнул к Конраду, который лежал как мертвый. Отмотав кусок от катушки проволоки, которой пользовались убийцы, он связал Конраду ноги и заканчивал скручивать руки за спиной.

Мы не могли рисковать тащить этих двоих через лабиринт. Так как в некоторых тоннелях требовалось пробираться ползком, мы не могли связать им руки, а без этого они нам не подчинились бы. Завтра попробуем прислать за ними полицию… если здание не рухнет от феномена переноса времени, громыхавшего наверху.

Хотя потом я радовался, что не сделал этого, но в тот момент мне хотелось обездвижить их, заклеить рты изолентой, поставить на виду бутылку с водой и бросить подыхать от жажды.

Орсон допил «Эвиан», встал, шатаясь как младенец, часто задышал, поморгал, избавляясь от пелены в глазах, и с любопытством осмотрелся по сторонам.

– Поки акуа, – сказал я ему, что по-гавайски означает «собака богов».

Он слабо завилял хвостом, благодаря за комплимент.

По медной комнате пронесся звон, а затем скрежет раздираемого металла. Мы с Орсоном одновременно посмотрели на потолок, затем на стены, но поверхность меди оставалась гладкой.

Тик, тик, тик.

Я перетащил тяжелый холодильник к Орсону и открыл крышку. Он посмотрел на холодную воду, в которой стояли бутылки «Эвиана» и овощного сока, и начал радостно лакать ее.

Рандольф, лежавший на боку в позе эмбриона, застонал, но так и не пришел в себя.

Доги отмотал еще несколько метров проволоки, требовавшейся, чтобы закончить пеленать Конрада, и передал катушку мне.

Я перевернул Рандольфа лицом вниз и быстро связал ему руки за спиной. У меня было искушение затянуть проволоку так же туго, как она была затянута на детях и Орсоне, но я сдержался и сделал лишь так, чтобы он не мог освободиться.

Очевидно, Рандольф очнулся, когда я начал операцию, потому что, когда был наложен последний штрих, он сказал с четкостью, не характерной для того, кто только что пришел в себя:

– Я выиграл.

Я присел на корточки и заглянул ему в лицо. Левая щека Рандольфа лежала на медном полу, разбитые губы кровоточили. Правый бледно-зеленый глаз светился, но животного блеска в нем я не заметил.

Как ни странно, он был совершенно спокоен, словно не лежал беспомощный и связанный, а просто отдыхал.