И раз от разу сцена радостного театра все больше освещалась, вширь и вглубь. Я все свободнее по ней расхаживал, уже не только повторяя заученную роль, но и делясь своими впечатлениями от этих прогулок по английским сказкам, рассказам. А когда осветились кулисы, когда я стал в них заглядывать… Интересно. Там тоже как будто появился театр, – вдруг сообщил Митя.

– Где? – Александр опять не понял.

– Там. – Сокольцев махнул рукой в сторону островка. Трулль наконец глянул в ту сторону.

– Ничего не вижу, кроме тумана… Я теперь и острова не вижу…

Митя развернулся к Саше и сказал:

– Вы правильно поняли. Маму перевести мне, конечно, не удалось.

Взгляд у Дмитрия Аркадьевича стал каким-то отрешенным. Он смотрел куда-то вдаль и, как показалось Александру, в этой дали увидел как раз то, что Саша в данный момент подумал.

– Вы правильно поняли, – повторил Сокольцев. – Не удалось. Но именно мама первой привила мне интерес к иностранному языку как таковому. Немецким я совершенно не интересовался. Он для меня тогда совсем чужим был… И потом: это почти невозможно выразить словами. Когда мы с ней вдвоем занимались английским, мне иногда казалось, будто совсем новые люди встретились, которым есть о чем рассказать друг другу… Но как только занятие оканчивалось – занавес закрывался.

Глаза у Сокольцева стали почти прозрачными.

– В школе я с грехом пополам продолжал изучать немецкий, – снова лапидарно и косноязычно продолжал рассказывать Дмитрий Аркадьевич. – Мама хотела перевести меня в английскую школу. Но я наотрез отказался. Мне ее предложение показалось, если хотите, кощунственным… Я и в инязе, слава богу, английский не изучал. Я в иняз решил поступать, потому что мама стала преподавать в МГУ на филфаке… Сам бы я не поступил. Я не умел сдавать экзамены; обычно я отвечал не то, что от меня ждали. И мне бы не разрешили сдавать английский; по правилам, надо было сдавать тот язык, который был у тебя в аттестате; то есть в моем случае – немецкий, который я совсем не знал. И, раз я сдавал английский, мне бы ни за что не дали французский, который я хотел изучать. Ректор у нас была очень строгой женщиной. Во время войны она служила в разведке и в институт ходила в армейских сапогах… Ни за что бы не поступил! Но с ней дружил один из папиных друзей. Он ее спас, то ли во время войны, то ли после, я так и не понял… Мне по всем предметам надо было получить «пятерки». Я на переводческий поступал… Ну вот, сейчас туман рассеялся. Теперь-то должны видеть! – вдруг заявил Митя и с надеждой посмотрел на Трулля.

Саша старательно вгляделся туда, куда указывал Сокольцев, и виновато признался:

– Ни фига он не рассеялся!.. Я теперь и реку почти не вижу.

Сокольцев разочарованно покосился на Трулля. И с обидой стал восклицать:

– Я мечтал изучать французский! Я предвкушал нечто волшебное, воздушное, искрометное!.. Но в группе было шесть человек, разных способностей. Преподаватель была похожа на жандарма. И этот жандарм требовал от нас, чтобы мы говорили только теми словами, которые в учебнике. Шаг вправо или влево – строгий выговор перед строем, который хуже расстрела. Потому что с каждым презрительным замечанием в тебе сеяли страх – не дай бог не то слово употреблю, не то выражение, не то время! Для изучения иностранного языка это чудовищно. И преступно – для такого языка, как французский! Ведь в нем каждый звук – особая музыка, каждая фраза – объяснение в любви. Когда начинаешь говорить, взлетаешь и паришь над землей. И если мешать этому свободному полету, крылья у тебя могут схлопнуться. Разбиться – не разобьешься, но летать постепенно разучишься. В лучшем случае будешь, как страус, резво бегать по земле. Но страус разве настоящая птица?.. Так я однажды попытался объяснить нашей жандарму, естественно, на французском; она по-русски с нами не разговаривала. А она мне в ответ: «Камарад Сокольцев. Вы сначала научитесь правильно произносить французское слово «страус», а потом читайте мне лекции по педагогике». И после этого разговора наши отношения с ней окончательно испортились…

– Дома я продолжал изучать английский, – перестал обижаться Митя. – Мама отказалась со мной заниматься, заявив, что я ее «перерос» и теперь сам могу ей давать уроки английского языка. Я стал читать в подлиннике Шекспира. Купил абонемент в кинотеатр «Иллюзион», где тогда показывали английские фильмы… Отец мало интересовался моими институтскими делами. Раза два спросил: «Димка, тебя еще не выгнали из иняза?» И, когда я на третий раз пообещал ему, что скоро непременно выгонят, он вдруг предложил познакомить меня с некой Марией Гонсалес. Он сказал: «Если у тебя не идет французский, может быть, тебе испанским стоит заняться»… В то время отец с одним известным испанским ученым исследовал игровое поведение у шимпанзе… Я не всерьез отнесся к его предложению. Но к испанке Гонсалес на всякий случай отправился. И, как говорится, empezo la funcion – «началось преставление».

Глаза у Сокольцева стали такими прозрачными, что Труллю показалось: сквозь них можно видеть все сзади Митиной головы. А самого Митю снова охватило красноречие:

– Я уже при первой встрече влюбился! Не столько в сеньору Марию, а в самый хрипловатый звук ее голоса, в ее раскатистое, словно рубленное «r», в дробное стаккато ее речи. Мы с ней уже через месяц взлетели по ступенькам испанской грамматики, очень похожей на французскую, и прямо-таки ворвались на сцену Лопе, Педро, Тирсо, Федерико Гарсии! Я их по именам называю, потому что в скором времени они для меня превратились в закадычных друзей, с которыми я отводил душу после занудного заучивания разных институтских ролланов и барбюсов… Через полгода я принялся за Сервантеса и его Ingenioso Hidalgo. Сеньора Гонсалес мне объяснила, что ingenioso можно перевести не только как «хитроумный, изобретательный», но также как «вдохновенный» и «одержимый». Дух этого Ingenioso в меня вселился. И я одержимо отправился в странствие по испанскому языку, вдохновенно преображаясь в истинного кастильца, уважая грамматические правила, но не стесненный ими, в лексических затруднениях призывая на помощь свободное, странствующее по дорогам Испании воображение Великого Идальго. И часто со мной случалось, что я начинал говорить словами, которые вроде бы никогда не встречал до этого и уж точно не выписывал и не заучивал. И когда я так вдохновлялся, все это будто лилось из меня. По ночам мне снились выжженная солнцем Ла-Манча или коварная Барселона, в которых я никогда не бывал. И особенно часто – Толедо Эль Греко! Я иногда просыпался и не знал, кто я на