В избенке с подслеповатыми окошками Зырян столярничал. Табуретки, стулья, оконные рамы, посудные буфеты, резьбу по карнизам – все мог сработать Зырян, хоть у самого в избе не было ни единого подходящего стула и шкафа. Сразу от порога занимал почетное место верстак, а у стены – токарный станок по дереву. На стене – столярные инструменты. Пихтовыми и кедровыми заготовками забита была вся печь. На полу щепа и стружка по колено.

Когда в избу вошла Лукерья, Зырян стругал доску на верстаке, напевая песню.

Оглянулся и выронил рубанок из рук.

– Вот так гостьюшка!

– Здравствуйте, – поклонилась она.

– Здравствуй, здравствуй, девица-лебедица! По морю летала, синь земли повидала, куда же посадить тебя, а? Не иначе – на божницу. Проходи, проходи, лебедица!

– Я на минутку. Мороз такой: крещение. Пристыли ноги, вот и зашла погреться. А где же ваша матушка?

– Угорела от краски и клея и в тайгу улетела. Шиву один. Ну да не печалься, Ланюшка, угостить сумею. И чайком, и медком, и посидим ладком. Поговорим. Давно не видел тебя. Думал, выскочила замуж и никогда уж мы не свидимся. Из кержацкой шубы не высунешь губы, упрячут. Отец так и не нашелся?

– Как свечечка сгас. Одна я теперь, совсем, совсем одна. Мать уехала на прииски. А тут такая стылость, морозы, – лепетала Лукерья, перебирая в руках вязаные перчатки.

Зырян поставил самовар, уткнул колено железной трубы в бок русской печи. Вскоре ведерный самовар приятно затянул песню. Зырян беспрестанно шутил, рассказывал всякие были и небылицы. Потом растянул мехи тальянки и сыграл про «златые горы». За одинарными окошками мороз ковал землю. А им было тепло и хорошо в маленькой избушке. «Так бы и жила с ним век, и ничего-то, ничего мне не надо. Ни золота, ни шелковых японских платков». И думы Лукерьи передались Зыряну. Он перестал мучить тальянку и собрал на стол, чем был богат.

– Слышал, сватают тебя Юсковы?

– Ах, боже мой, что мне от того сватовства? Мука да печаль со слезами. И мать приневоливает, и брат приезжал – каблуками стучал. А я вот не могу; не могу, не могу! Не продажная я, уж лучше в петлю или в прорубь. – И вдруг расплакалась, уткнув лицо в ладони. Зырян подскочил к ней, сел рядышком и обнял.

– Зачем же слезы, Ланюшка? Такую лебедицу, как ты, никто не приневолит. Ни мошна, ни казна, ни каблук брата. Ты, как зорюшка, на всю Белую Елань. Если бы узнал, что ты вышла замуж, тем бы разом собрал свои инструменты и умелся бы из глухомани на все четыре стороны.

– Как жить-то буду? Как жить-то? Одна! Кругом одна! – бормотала Ланюшка сквозь слезы.

– Ну, а если бы я посватался, Ланюшка?

– Ах, боже мой! Сама пришла, что еще надо? Ни стыда у меня, ни совести! Думала, не дойду. С утра вышла. И сколько мерзла в улице!

Зырян прижал Ланюшку к сердцу, целовал в мягкие, пахучие волосы, грел собственным телом, и Ланюшка совсем обессилела. Если бы прогнал Зырян, до порога не дошла бы.

– Ланюшка, Ланюшка! Любовь-то моя, как в той песне про лучинушку. Если догорит, и я с ней догорю. Но ведь, окромя любви, у меня ничего нет. Мастеровые руки да горячее сердце. Не в цене мое богатство, сама знаешь. Да и в годах я; не парень, коль нога перенесла в четвертый десяток. А тебе двадцати нет. Тяжелу ты мне задачу поставила, милая Ланюшка. И так верчу, и эдак, а концы с концами не сходятся. Укоришь потом: обманул Зырян, опутал. Легко ли?

– Не мне корить! Сама, сама пришла. Иль того мало? … Так и вошел Зырян в дом к Лукерье Кругловой.

«Милостию божьей» заголосила вся деревня от стороны переселенческой до кержачьей.

Заглянула беда и к Боровиковым на покос…

День выдался погожий, солнечный.

Боровиковы только что собрались на обед возле стана, как Меланья заметила верхового. Пригляделась и ойкнула.

– Тятенька, урядник едет.

Прокопий Веденеевич обернулся как ужаленный.

– Едет, проклятущий!

Филя, развалившись возле телеги в прохладке, зевнул во всю пасть:

– За Тимохой, должно. – И опять зевнул.

На гнедом рысаке, выпячивая грудь, размеренным шагом подъехал к стану урядник. От надраенных пуговиц отражались лучики, и пуговицы сияли, как золотые десятирублевки. Ухватившись за облучок казачьего седла, урядник тяжело перекинул толстую ногу, спешился. Кинул ременный чембур подростку-копневщику и, важно поддерживая рукою саблю, отдуваясь, пожелал божьей помощи обедающему Прокопию Веденеевичу.

– Про манифест государя императора слышали? Старик развел руками: знать ничего не знаем и слухом не пользовались.

– К вам же приезжал десятник на той неделе?

– Не видывали, Игнат Елизарович.

– Хм! – хмыкнул Игнат Елизарович и, как бы играючи стегнул нагайкой по босым ногам курносого копневщика! Парнишка взвизгнул, подпрыгнул и кинулся бежать. – Ха-ха-ха! Как он завострючился, хохленок! Так бы их всех, поселюгов. Визжит, да бежит. Фу, какая жарища! Нет ли у вас воды?

– Меланья! Живо мне! – погнал невестку Прокопий Веденеевич, приглашая урядника присесть на телегу. К обеду пригласить не мог: грех будет. Урядник-то рябиновец.

– Не слышали? Так вот поясню: кайзер Вильгельм, как он есть прохвост и сукин сын, а так и по дальнейшим делам своим, какие навытворял в других государствах-царствах, как во Франции, к примеру сказать; наш государь император, восполняя воссочувствие, объявил кайзеру войну до полного изничтожения. Аминь, – перекрестился урядник.

Филя, отвалив голову набок, добросовестно слушал, поражаясь, до чего же грамотющий и начитанный «государев человек».

Меланья принесла с речки воды в ковшике, урядник с удовольствием выпил, смахнул капельки с усов и, оглядевшись, спросил:

– А где ваш ссыльный? Не сбежал?

– В деревню умелся, – ответил Прокопий Веденеевич.

– По какой такой причине?

– Не по нраву пришлась хрестьянская работушка.

– Эге! Прижимать надо, Прокопий Веденеевич.

– Отрезанный ломоть к буханке не прижмешь, Игнат Елизарович. То и с Тимохой.

– Он, может, не Тимоха, а чистый оборотень, – вставил свое слово Филя. – Ежли бы это был Тимка, какого я ишшо помню, разве он кинулся бы с кулаками на тятю?

– Молчай, Филин.

– Чо молчать-то?

– Эге-ге-ге! С кулаками налетел? – подхватил урядник. – Я про што толковал? Пороть, пороть надо!

– Так тиснул, так тиснул тятеньку, как сохатый.

– Молчай, грю, нетопырь! – пнул ногою в зад Филе отец. И к уряднику: – Затмение на парню нашло, ну и полез с кулаками, варнак. Известно: без родителя возрос в городе анчихристовом. Всему научился.