— Митька приехал мой… Митенька… Золотенький…

На этот раз я ошибся. Когда звякнул колокольчик и я очутился в ювелирном полумраке, Федя уже восседал на кресле рядом с прилавком и насмешливо пронзал меня хитрым взглядом. От неожиданности я оторопел — было совершенно ясно, что мое появление не явилось для него неожиданностью и гостя уже ждали. Никодимыч усмехнулся в усы и гортанно заорал:

— Зо-о-ора-а-ан!

Тут же из подсобки выскочил малолетка-разведчик с подносом в руках и, пока мы целовались со стариком, он шустро оборудовал здесь же, на старинном столике аперетив-бар с фруктами и выпивкой.

— Здрствай, русска! — уважительно кивнул он мне и так же шустро исчез в подсобке.

— Не очень у него с русским, я смотрю, — заметил я, когда мы с ходу приняли по первой тростниковой. — Не поддается ученью?

— Он бы поддался, да темперамент перетягивает. Он тут всех на себя перетягивает. Как бы засасывает внутрь себя. По себе еще не почувствовал? — он разлил еще по одной. — Поздно пацаненок ко мне в руки попал, я так думаю, Зоранчик-то. Боюсь, уже образилился. Уже назад ходу не будет. Я-то, когда в тридцать шестом сюда попал с родителями, то уже, почитай, с головой был и к труду привычный. Потом сразу при магазине состоял, с отцом, при торговле. А потом лет еще десять товар возил из Азии, пока не умер папа. Так вот и повезло мне не образилиться. — Он поднял стопку тростниковой: — Давай, Митенька, жену мою помянем, Клавдию Мироновну… Клавдю… — внезапно произнес он. — Сегодня день памяти ее. Двадцать лет, как вдовствую уже, — он выпил, не чокаясь. — А тут как знал, что кто-нибудь из наших объявится. Сижу вот, жду… А тут ты, родимый!

Я тоже выпил и сказал:

— За жену вашу, Федор Никодимыч. За светлую ее память…

После второй старика начало разбирать, и он опять повеселел. Тогда я снова налил нам, а потом решился и спросил:

— Федь, а чего вы не женились больше? Так долго…

— Честно? — спросил старик и опрокинул в рот третью тростниковую.

— Ну… — уже не вполне трезво ответил я.

— Тут такое дело началось… — начал старик и почесал затылок, — такое, понимаешь ли, дело… Сам порой удивляюсь — как при магазине остался и при деле вообще…

Я слушал, а старик набирал повествовательные обороты, все больше и больше погружаясь в приятные воспоминания.

— Понял теперь, почему? — спросил он через час, когда восьмая тростниковая влилась в большое Федино тело, и посмотрел в окно. Там, на другой стороне Авеню-де-Атлантик ревела Копакабана, соединяясь желтым влажным краем с синим в белый барашек Атлантическим прибоем. И если хорошо приглядеться и как следует вслушаться, то даже отсюда, из-за толстой стеклянной ювелирной витрины можно было услышать, как смеются там полуголые мулатки, и увидеть, как бликует, отражаясь, солнце на их натянутой коже и как отскакивает от тел их мяч, такой же упругий, звонкий и смуглый, как и сами они…

— Как твою жену звать? — неожиданно, как-то по-простецки спросил Федя и икнул.

— Динкой, — ответил я, продолжая всматриваться в океаническую перспективу, — Дина она.

— Вот и отлично! — почему-то воодушевился старик и поднялся. — Сейчас в ресторан едем. Годовщина у меня. Клавдина годовщина!

Переодеваться Федор Никодимович не стал, а просто крикнул что-то по-португальски в магазинные глубины. Тотчас там возникло движение, и еще через пару минут ко входу со стороны улицы мягко подкатил ярко-желтый «мерседес» с открытым верхом, выпуска приблизительно двадцатилетней давности, но в отличном состоянии. Внутри все было отделано мягкой кожей и панелями из натурального дерева, за рулем сидел Зоран, только лет на двадцать пять повзрослевший. Оказалось, мальчишкин отец. От удивления я присвистнул.

— Память… — неопределенно сообщил Никодимыч, поняв мое удивление по-своему, и, похлопав «мерседес» по сияющему боку, пьяно добавил: — Ну, чего ждешь, Митька? Залазь давай! Гуляем!

Ресторан располагался в самом центре исторической части города, был шикарным и имел название на американский манер «Hello!». Одеты мы были самым непрезентабельным образом, но если в случайной неряшливости Фединого облика легко обнаруживался пофигизм состоятельного человека, то мне рассчитывать было совершенно не на что — эмэнэсовское обличье советского командированного выдавало меня с головой. Плюс кусок скотча на левой сандалии. Однако Федю там знали, и нас уважительно пропустили. Никодимыч мотнул головой в сторону окна, и это тоже моментально было понято как нужно. Нас проводили к нужному столику и так же вежливо усадили. Было еще рано, и посетителей было немного. В основном это были пары. Они негромко беседовали, потягивая кааперинью. Официант вернулся и протянул каждому из нас по кожаному меню. Федя отвел их в сторону рукой, подтянул смуглого официанта поближе к груди и проникновенно сказал ему что-то по-португальски, после чего мулат угодливо заулыбался и моментально растворился. Старик кивнул ему вслед:

— Они там у вас при советах тоже халдеи, как раньше были, или теперь так не говорят? — он вперился в меня мутным взглядом, и я понял, что мой русский бразильский друг все еще сильно пьян.

— Говорят, — пробормотал я, думая в этот момент, что если Никодимыч напьется в стельку, то не сможет расплатиться, и тогда я пропал, — у нас — тоже халдеи.

— Так вот я и говорю, — продолжил Федя, — все они стоят друг друга: халдей не халдей… Все они мудаки…

— Это о ком вы, Федор Никодимыч, — не понял я, — об официантах?

Старик нагнулся над столом так, что очки соскользнули с носа и упали на скатерть. Глаз его налился по-бешеному, как-то непривычно, таким я его еще не видел, хотя мы выпивали с Федей не раз, и каждый раз это было нам в охотку.

— Это я о них, обо всех. Понял, Мить? Об черных этих, об местных, — он говорил, чеканя каждое слово, которое вылетало вслед за предыдущим, выпуская последовательными порциями невесть откуда взявшийся злобный стариковский пар. А пара этого, как я обнаружил, в организме Никодимыча оставалось еще немало. — Они ж тут мудаки все. Нехристи. Они же работа что есть — не понимают. Говорят, из-за жары.

В этот момент раздались звуки музыки, характерной такой, — типичные латиноамериканские постукивания и побрякивания, — и на сцену в углу зала вылетела грациозная бронзово-кожаная пара: вернее, такого цвета в этой паре была она; он же был черный, как смоль, но не менее от этого прекрасный. Двое задвигались и жарко заизвивались друг вокруг друга, да так, что я почувствовал, как у меня поднимается температура.

— Знаешь, как эта хуетень называется? — качнув головой в сторону танца, спросил Федя. И сам же ответил: — Капоейра, называется. Понял? И никак больше! — он оглянулся по сторонам в поисках официанта и открыл было рот для нужного выкрика, но тот уже бежал к строгому посетителю со всех ног. Федя в нетерпении схватил бутылку с чем-то крепким с официантского подноса, с размаху плеснул себе в фужер и одним движением опрокинул содержимое в рот. Халдей испуганно покосился, оставил на столе все прочее и бесшумно удалился. — Так вот я и говорю, — снова начал развивать он малопонятную для меня тему, — они, Мить, скоты все здесь, бразильцы эти. Уроды просто! Вот смотри, к примеру, — он снова налил себе, опять забыв про мой фужер, — они ж даже, где живут, не знают, понял? Португалы эти в Гуанабару въехали когда, январь был, — так они город свой Рио-де-Жанейро обозвали. Знаешь, это чего такое? Это по-ихнему, январская река будет. А это вообще не река, понял? Ну, ничего там от реки не было. А был залив. А они город рекой прозвали, вот! Балбесы! — он посмотрел по сторонам и еще раз отчетливо и с гордостью повторил: — Бал-бе-сы!