Как баба обошла подле стены вкруг юрты с последовавшими за ней всеми жителями того острожка мужского пола и женского, скачущими и кричащими, и дошла до лестницы, то несколько человек камчадалов выхватили у ней волка из-под пазухи и взбежали с ним по лестнице под самый верх юрты; чего ради все бабы, обступя лестницу, и всякими образами домогались взойти на оную и достать волка, но стоявшие на лестнице мужики до того их не допускали, и хотя они некоторых силою с лестницы низвергали, однако же, намерения своего не могли произвесть в действо, но утрудясь и, обессилев, все попадали и замертво разнесены по местам и отговариваны по-прежнему.

После того тойон, который с натянутым своим луком стоял между тем одаль, приступил к лестнице и стрелил в волка, а прочие мужики стащили его на пол и, растерзав, съели, уделя некоторое число медвежьего жира для потчивания хантаев.

О сем действии, так как и о китовом, о котором выше объявлено, хотя сами камчадалы сказать и не умеют, касается ли оно до их суеверия или нет и для чего бывает, однако же, мне кажется, что оное представляется вместо комедии только для увеселения или чтоб им прямых китов и волков промышлять и есть, как с травяными поступали. А баснь, которую они представляют, есть следующего содержания.

На некоторой реке жил одинокий камчадал и имел у себя двух малых сыновей. Отходя на промысел, принужден он был детей одних оставлять в юрте и для безопасности, чтоб не ушиблись, привязывать к столбам. В небытность его приходили к детям его волки и спрашивали, скоро ли отец их будет, которым они ответствовали: зимою. Дети его от того страха чрез долгое время без ума были.

Между тем отец с промысла возвратился и, уведав, что во время его отлучки происходило, пошел промышлять волка и застрелил его из лука. Что же касается до китового действия, то травяной кит делается во образ носимого волнами мертвого кита, вороны из кишок – во образ воронов, клюющих труп его, а малые ребята, терзающие его, – во образ камчадалов, режущих жир его.

По окончании игры о волке старик обжигал тоншич, которого по повесму с каждой семьи на жертву собрал, и окуривал оным юрту два раза. Обожженный тоншич положил он весь на очаг, выключая одно повесмо, которое на потолке над очагом повесил, где оно висит во весь год.

Вскоре после того нанесли в юрту березового прутья, по числу семей, из которого каждый камчадал взял на свою семью по одному пруту и, изогнув кольцом, пропускал сквозь оное жену и детей своих по два раза, которые, выступив из кольца вон, обертывались кругом. Сие почитается у них за очищение грехов их.

Как все очистились, то камчадалы пошли с прутьями вон из юрты жупаном, а за ними следовали и все сродники их мужского и женского пола. Вне юрты проходили сквозь кольца вторично, а потом оное в снег втыкали, приклоня на восток вершинами. Камчадалы, сбросив на том месте весь тоншич и отрусив платье свое, возвратились в юрту настоящим входом, а не жупаном.

Из бывших на месте очищения случилась одна больная девка, которую старик, посадив на снег, с полчаса отговаривал, прикорнув перед нею и опершись о палку; напоследок, обтрусив платье ее, прутом опустил в юрту.

После очищения принесли камчадалы малую сухую птичку да гольца, нарочно для того изготовленных, и, пожаря на огне по частям, разделили и, придя к огню, бросили в огонь три раза в жертву тем врагам, кои на праздник приходят и в баб вселяются. Они, сказывают камчадалы, живут на облаках, видом, как люди, только остроголовы, ростом с трехлетнего младенца, ходят в лисьем, собольем и росомашьем платье.

Понеже они сказывают, что враги к бабам в рот входят до 50 и больше, то спросил я у них, как можно толикому числу врагов величиною с трехлетнего младенца в одной бабе уместиться и как пройти в такое узкое горло, в которое руке такого младенца пройти кажется невозможно. Нам-де и самим, ответствовали они, то дивно, может-де быть, они весьма малы, да нам такими кажутся.

Потом затопили юрту и, накаля каменья, начали сухую рыбу варить в корытах, а сварив, обливали щербою хантаев, обретающихся при них болванчиков и березу, которая еще в юрте стояла, а рыбу сами ели.

Напоследок должно им было березу из юрты вынести, чего ради два человека, взлезши по ней на юрту (а по лестнице выходить – грех), подали оную сидящим в юрте, которые, обнесши вкруг всей юрты, отнесли оную на балаган, где лежит она во весь год, а почтения ей никакого не отдается. Таким образом праздник их окончился.

У северных камчадалов есть в обрядах немалая отмена в сравнении с южными. На праздник их приехал я ноября 19 дня поутру, однако не застал начала, ибо до моего еще приезда юрта у них была выметена, над полками сделаны грядки, а на них накладены поперечные колья с обтесанными головками, которые у них называются урилыдач.

Сверх урилыдачей около очага накладены были сухие дрова для праздничного употребления. За дровами и за кольем на урилыдачей ездили камчадалы с церемониями, как вышеописанные камчадалы за березою.

Немного спустя по моему приезду все бабы из юрты вон вышли и разошлись по балаганам и, несколько помешкав, возвратились. В юрту входили сперва старухи, после малые девочки и бабы, а наперед себя опускали они сладкую траву, к которой у некоторых привязаны были кипрей и юкола.

Оные припасы принимали у них нарочно определенные к услужению при праздновании два камчадала, которых я называть буду ниже сего служителями, и вешали на урилыдачей над их местами. Каждая баба, войдя в юрту, клала на очаг понемногу тоншича, а потом отходила на свое место.

Между прочими спустилась в юрту одна баба с двумя двойняшными девочками. У бабы была в руках сладкая трава, а у девочек и в руках и на голове тоншич. Баба, сняв у девочек с головы тоншич, положила на очаг, а после нее и девочки тоншич из рук на огнище бросили. Помянутая баба не мать оным девочкам была, но нянька, а мать их одна входила в юрту.

После того привели к очагу дряхлую старуху, у которой и в руках, и на голове, так как и у других, был тоншич, и она, сбросив его на огнище, отрясалась, приговаривая неведомо что.

Вскоре потом вышли два мужика из углов, сели по сторонам лестницы с топорами и с деревянными чурками. Служители приносили к ним со всякого угла по пластине юколы, которую они, положив на чурки, топорами надрубывали, приговаривая, чтоб юкола была спора и из балаганов не убывала.

Надрубленную юколу разносили служители по тем же углам и раздавали обратно, у кого взяли, отломив сперва по малому кусочку и на огнище бросив. После того стали они есть, потчуя друг друга с угла на угол. И первый день праздника их в 11 часу пополудни тем окончился.

На другой день поутру рано от каждой семьи мужик или баба поехали по соседним острожкам к друзьям своим, для сбирания корма на праздник. Ибо хотя у них и своего довольно, однако ж, по обыкновению их, припасы на то время у соседей сбирают, подобно как у наших под наседку яйца.