Государю для постоя отвели приличный дом, покинутый его хозяином, богатым турецким помещиком Мехмед-беем. Год назад Мехмед-бей защитил болгар от лютовавших черкесов, его никто бы и пальцем не тронул, но, когда приблизились наши войска, не вытерпел и, по примеру других мусульман, подался в Шумлу — хорошо защищённую крепость.

Александру II разбили палатку во внутреннем дворе, благо, он оказался просторным настолько, что рядом с императором присоседились Адлерберг, Милютин и Суворов. Остальных разместили в комнатах дома, где стёкла были выбиты, а мебель вся расхищена. Палатку для столовой разбили на первом дворе. Экипажи, прислугу, конвой разместили в ближайших домах. Свита тоже разбрелась по хатам. Конюх Христо, всю дорогу ехавший на Рыжем, нашёл Игнатьеву приют в доме болгарского крестьянина, вычистил комнату, установил походную кровать, раскладной стол и стулья, и пригласил «до хаты». Лошадей он поставил в конюшню, где было темно и просторно. Дмитрия и кучера Ивана поместили в соседней комнате и на балконе, который стал служить Игнатьеву своеобразной гостиной. Экипажи были на виду, корм для коней нашли, вода понравилась, чего же больше?

Ночью пошёл дождь, стало прохладно, но Николай Павлович выспался и не продрог под крышей. Во время завтрака все жаловались на клопов, но Игнатьева они не беспокоили. Комната чистая, хотя в окне вместо стекла — бумага. Дом, облюбованный Христо, стоял почти на выезде деревни, дальше всех от императорской квартиры. Игнатьев жил теперь, как в Круподерницах. Деревня Бела располагалась на ручье в овраге, но и по холмам домов было немало. Многие лепились впритык к кладбищу с его надгробными камнями и сворой бродячих собак с их непомерной худобой и вываленными от жары слюняво-розовыми языками.

Всякий раз, выходя на узенькую улочку села, Христо не переставал удивляться.

— Дмитро, дывысь, яки тут хаты!

— Обыкновенные мазанки, — не находил причины удивляться Дмитрий. — Такие же плетни промеж дворов и повитель по оградам.

Иван ему поддакивал: — Как и у нас в Малороссии.

Белёные известью хаты сияли в зелени садов, блестели мокрой черепицей. По улице сновали поросята.

Николай Павлович находил, что и одеждой, и ухватками, и речью, и всем своим сельским укладом болгары напоминали хохлов. В прежнее время ему было бы, конечно, всё равно, а теперь болгарское селение казалось особенно милым. Даже Христо, страстно любивший свою Малороссию и тосковавший по дому, и тот сказал ему, разнежась: «Точно наше Погребище».

— А почему не Круподерницы? — полюбопытствовал Игнатьев.

Христо лукаво подольстился: « Круподерницы лучше!» А Ивану сказал, что болгары, «воны як и мы».

— Зовсiм без грошей.

Когда Николай Павлович сидел на балконе, местные жители, приходившие с разных концов села взглянуть на «живого Игнатиева», говорили Дмитрию, шумевшему на зевак «здесь вам не цирк!», что «генерал Игнатиев был нашим заступником от греков, черкесов и турок», и что они готовы на него молиться, как на живую икону.

— Он привёл русское войско! Мы выберем его царём и будем просить у императора Александра!

Благодаря такому мнению, у Николая Павловича всегда был корм для лошадей — правда, за деньги.

Старик Суворов заметил ему, что никогда в прежние войны болгары пальцем не шевелили, чтобы нам помочь.

— Стакана воды не давали.

— Их понять можно. Они мести турецкой боялись, — ответил Игнатьев.

Балканский зной, творец косых зарниц и дикошарых гроз с их бесноватой силищей и злобой, сжигал в полях хлеба, иссушал землю, накидывал петлю удушья на измученных страшной работой людей. А работа, в самом деле, была жуткая: они убивали друг друга. Что может быть кровавей и бессмысленней этого гиблого дела? Спросить бы у неба, но и оно молчит: спеклись уста, потерян голос, и ничего нельзя понять, бессильно горбясь под крестом земной юдоли. Что было, то будет. Болезни и войны. Так надо. И жизнь, и смерть, и злодеяния. Где брат твой, Каин? Кровь пролилась, и поскользнулось человечество на ней, упало, заскользило в пропасть ада.

После разговора с князем Черкасским Игнатьеву пришлось — по приказанию государя — вести переговоры с английским агентом Веллеслеем и австрийцем Гикою. Тому и другому он должен был объяснить всю мерзость поведения турок, обезображивающих мёртвых и раненых.

— Мусульмане отрезают руки, носы, уши, отсекают головы и вызывают тем самым ответное ожесточение, — сообщил он англичанину и продиктовал ему текст телеграммы лорду Дерби. Для подкрепления в Англии партии мира, маркизу Солсбери было добавлено, что Веллеслей нашёл Александра II и графа Игнатьева в прежнем миролюбивом расположении. — Непременно передайте маркизу, что, не делая предложений о мире, турки принудят нас вопреки желанию государя дойти до Константинополя и стать на высотах, командующих Босфором, — проговорил Николай Павлович и наставительно прибавил: — Англия имеет одно лишь средство предупредить это событие — принудить турок просить у нас мира на наших условиях.

Во втором часу пополудни, после внезапного шумного ливня, от главнокомандующего пришло известие, что балканский проход, ведущий в Хан-Кёй до Ески-Загры, занят второго июля Гурко. Потери были небольшие. Так как перевал у селения Шибка был хорошо укреплён турками, то Гурко пошёл к Казанлыку, надеясь атаковать перевал с юга в то время, когда отряд, посланный из Тырново, будет атаковать турецкий фронт с севера. К сожалению, от Криденера вестей не было, хотя весь день была слышна пальба со стороны Никополя.

Получив известие о переходе Балкан, государь вместе с Игнатьевым, который в этот день дежурил, объехал бивак войска и объявил добрую весть. Затем они попили чаю и полюбовались тонким серпиком новой луны. Ночь была тихая, тёплая. В десятом часу раздался сигнал на молитву. В расположении трёх конвойных сотен и одной гвардейской роты послышалось стройное пение. Александр II снял фуражку, и все, кто в это время был при нём, стали молиться. Минуты потекли благоговейные. Николай Павлович чувствовал, что и государь, и он сам, и все, кто были в ставке, мысленно и духовно соединялись с воинами, готовыми ежечасно отдать свою жизнь за царя и Отечество. В этой обстановке летней ночи, при слабом лунном освещении, вид православного монарха, ополчившегося за своих единоверцев и молящегося на земле Болгарии, когда с часу на час можно было ожидать нападения турок с обоих флангов, показался Игнатьеву многозначительным и поэтичным. Стихи так и просились на перо!

В шесть часов утра главная квартира двинулась по предназначенному пути, чтобы присоединиться к биваку наследника престола, оставив у себя в тылу бригаду князя Шаховского, охранявшего систовский мост. Двадцать шесть вёрст Николай Павлович прошёл с государем верхом в сопровождении трёх сотен казаков, как на манёврах. Через пять часов езды император повстречался с сыном у деревни Павлово, где рущукский отряд стоял уже шесть дней. Солдаты испеклись на солнце.

Игнатьев отлично выдержал поход, хотя от долгого сидения на лошади побаливала левая нога.