Лесник не боится случайности, но даже явление, которого ждёшь, как он каждый день ждёт явления своих сыновей наверху, может привести с собой свой собственный ужас. Как будто предстал пред лицом Господа, не предупредив о своём приходе и не помыв ног, хотя они по щиколотку брели в крови другого человека. Ты просто не очень чистый, потому что в чистый четверг не был допущен к зданию господина Папы, который должен позаботиться об омовении ног. Может, церковь ещё одумается. Будьте честной, вы, женщина, стоящая здесь: вы в последний момент снова вышли из микроавтобуса, потому что ваша мать уже до крови замучила вас, этот символ невостребованности? Или вы уже вернулись? Но возвращения вашей группы ожидают к вечеру! Егерь подступает к ней ещё на один шаг, открывает рот, чтобы задать вопрос, женщина поднимает свою как бы завуалированную (что это у неё перед лицом?) голову и показывает что-то вроде ухмылки, чуть ли не зелёным цветом мерцает её плоть посреди всей этой белизны свежевыпавшего снега, а зубы выделяются с желтоватым оттенком, но она же не видит, глаза закрыты, и всё же она видит! Она видит сквозь закрытые веки, как сквозь занавес, и вуаль — это своего рода второй родовой пузырь, окутывающий, кажется, её голову, или лесник лишь выдумал глаза на этом безглазом лице, поскольку иначе её зрение было бы невозможным? Это лицо не обладает никакими чертами, и всё же знаешь, кому оно принадлежит, это та самая женщина, как кажется леснику. Если бы он потерял своё лицо, то побежал бы его искать. Если бы этот мужчина в своё время хотя бы столько же вслушивался и вглядывался в своих детей, он бы, может, нашёл в них больше, чем сейчас, здесь, в этом ключе без замка, в этом замке без двери, в этой двери без дома, в этом сомнамбулическом спальном месте женщины с лицом жидкости. Сюда сейчас падает центр тяжести осадков. Если снег станет дождём — температура лежит как раз на границе между твёрдым и жидким, между здесь и там, между одним и другим, — то нам придётся воспринять более высокий пик, чем способна пара речушек, которые могут послужить дождю разве что для красоты, это был бы девятый вал осадков за несколько месяцев, а это нам всем многовато. Лесник прикрывает от этого пика глаза ладонями, не желая видеть, как эта женщина наклоняется, чтобы зачерпнуть воды. Неужто она хочет выпить её своим пересохшим ртом, который пытается напоить себя силами воды? Молодёжь слушает музыку, которая ей нравится, и молодая кожа вся сплошь состоит из маленьких ушей. И она подпевает музыке, эта молодёжь, ибо её кожа состоит, кроме того, из сплошных маленьких ртов. Она заправляется, золотая молодёжь, через глаза и уши. Но вместо этого можно взять и нормальную воду, как здесь доказывает природа, притягивая сюда за уши целые годовые выпуски воды. Старые обомшелые подпорные сооружения в Тирольском ручье трещат под тяжестью, какую им ещё не приходилось выдерживать в это время года. Ручей приобретает нетипичное течение, так как его забег перенаправлен в другую сторону, ложе ручья из-за ливней прошедших недель подалось в другое место, где оно пытается укрыться, чтобы с ним больше такого не случилось. Но ненастье без труда находит и новое ложе ручья, чтобы улечься в него.

Что-то готовится в холодной ванне, без помешивания и без помех, поскольку природа в шуме падения не может точно рассчитать, куда упасть и где соломки подстелить. На землю вытряхнули мешок тепла, и толстый мешок снега превращается в мешок смеха из дождя, который поднимет всех нас на смех, а сам будет смеяться последним, потому что поначалу ему будет попадаться множество людей и машин, одетых и покрашенных во что придётся, но всё реже, люди в такую непогоду предпочитают оставаться дома, но их и там достанет. Женщина у бассейна отдёргивает ледяные, вымокшие руки, поворачивается к леснику и спрашивает его, для чего здесь этот бассейн построен. Вы не знаете случайно, как здесь глубоко? Вы заглядывали сюда хоть раз? Вы абсолютно ничего не увидите, даже при самой благоприятной оценке. Вода легко может быть и пять метров глубиной, и глубже, там можно запросто потерять свои взгляды вместе со стёклами глаз. Но егерь уже отвернулся в сторону снегопада и начал, поскальзываясь, задыхаясь, цепляясь руками за землю, где не за что зацепиться, снова подниматься вверх по тропе, лишь бы подальше от этой купающейся в снежной пене женщины! ВТОРАЯ СТАЛА ПЕРВОЙ, а может, её вообще нет. «Я есть дверь» — вот самое вероятное, что она могла бы сказать. Для детей снег, правда, истинное сокровище, но для старших он может стать коварным. Лесник поскальзывается, сползает назад, снова выкарабкивается, у него такое чувство, будто женщина притягивает его назад, вниз, при этом она даже пальчиком не шевельнула. И тут этот отец понимает, что единственное, что он когда-либо сделал, были его сыновья. И эти сыновья теперь обращаются к своему отцу, собирая свои последние силы в лицах и теперь лепят его, отца, направляя на него всю эту воду, как бьющую струю в поилку для скота, и прыгучие пучки воды, её предтечи, уже резво скачут вниз по лесистому склону навстречу леснику, как ягнята, с минуты на минуту ожидающие своего рождения. Высокий лес подтягивает свои фланги, вскидывается вверх, как тысяча рук, которые стали слишком тяжелы для земли. Лесник хочет наверх, лес хочет вниз, он ведь тоже иногда устаёт. Весь лес хочет обрушиться на эту одинокую женщину там, у бассейна, и на лесника, обоим уже не стать никем, никем другим и ничем ещё до того, как лес доберётся до них. Весь лес хочет стать местным транспортом, подвозящим наших дорогих умерших к нам по водному пути, ибо он никогда не прирастал корнями ко всем этим телам, да и бесконечное множество тел никогда не могло укорениться здесь по-настоящему.

Карин Френцель, значит, отрывает задумчивый взгляд от тёмного водного блока. Тот ведь так и тянет в глубину! Она сожалеет, что так долго смотрела в воду, ибо то, что предстало перед её глазами теперь, куда импозантнее, чем весь этот сливной бачок: лес придвинулся вперёд, и как раз в её сторону! Лесное войско пришло в движение. Гудят далеко наверху сортировочные вокзалы, скрежещут сцепки о сцепки, хоть бы никто не попал между ними, визжат тормозящие корни, которые вырывает и тащит, громыхают какие-то стенки, которые, видимо, были вырваны из своих домов, и она, Карин, должна теперь ждать у этого невероятно оживлённого и вместе с тем необжитого вокзала, когда придёт её поезд. Путь размокший, липкий, глинистый, частично развезённый в кашу, и не только её, Карин, поезд придёт, придут все поезда разом, и даже сам путь, кажется, тронулся в путь, от неё больше ничего не зависит: эта другая женщина, в таком же спортивном костюме, как у неё, приобретшем за это время шоколадно-коричневый оттенок, тоже ждёт у перронного заграждения, только отделённая от неё, Карин Один, невидимым барьером, она уйдёт, когда прибудут поезда, или она придёт, когда поезда уйдут. Не имеет смысла для нашей Карин Френцель заговаривать сейчас с этой другой женщиной, поскольку та уставилась, как и она, Карин, на невидимый сигнал, который ещё горит красным, но скоро загорится синим или почём я знаю каким, замигает, замашет флажками, а люди поначалу не обратят на это внимания, потому что они не знают, что их поезд уже ушёл, но когда они его увидят, то будет поздно в него прыгать. Кто не в нём, тот будет против него: поскольку это ход времени! Всем занять места, внимание, отправление! А этому леснику-отцу всё ещё кажется слишком медленно, он поднимает скорость, как игрушку, и лично сносит её вниз, он отнимает её у своих сыновей, он убийца с самого начала, ибо его труд вяжет, чинит, порет порчу. Никто не может быть спасён без Сыновей, и как он только что сносил вниз отеческие черты, так он несёт теперь очнувшихся обоих сыновей, которые лежат в земле, наверх и несёт их, сам увязая в земле, переносит ограниченных от безграничного, отсюда туда.