Дальше виднеется яркая зелень орхидных, сероватая зелень больших висячих листьев, похожих на слоновые уши, тонкие кисти мхов. На коре деревьев там и сям крупные шишки, источающие капли смол, вокруг которых кишат муравьи, бесконечные стебли каламуса, скрученные канаты лиан и, наконец, массы вьюнков, которые, как гигантские змеи, тянутся со всех сторон, переплетаются между собой, образуют своды, пробираются к древесным верхушкам, обвивают своими кольцами все ветви, тут сплетаются узлом, там свешиваются петлями, сквозь тесные шатры пробиваются наружу, к солнцу, и там окончательно теряются из виду.

Как я уже говорил, лес представляет собою подобие жизни человечества. Стоит хоть раз всмотреться в него, чтобы увидеть, что и в нем, как между нами, идет бесконечная смена тления, смерти и новой жизни. Я никогда не мог воздержаться от мысленной параллели между тем или другим явлением лесной жизни и какой-нибудь чертой из быта цивилизованных стран. Один раз мне запомнилось будничное утро, когда я, часу в восьмом, отправился через Лондонский мост в Сити посмотреть, что делается в эту пору с местным населением, и увидел целые вереницы бледных, малокровных, тщедушных, истощенных на работе, сутуловатых людей, шедших на горькую борьбу за свое жалкое существование. Здесь я видел живое их изображение: та же смесь молодости, силы и болезненной дряхлости.

Одно дерево преждевременно высохло и поблекло, другое выпятило громадный нарост, третье по природе растет хилым, четвертое искривлено, пятому недостает питания, и оно вяло гнется, иные бледны и чахлы от недостатка воздуха и света, другие так слабы, что только и держатся опорою соседей или совсем свалились, подобно неизлечимым в госпитале, и удивляешься только, как они еще живы. Некоторые уже мертвы и погребены под грудами листьев, или служат рассадниками чужеядных, или стали жертвою истребительных насекомых. Одни сражены громовым ударом и с тех пор побелели, другие обезглавлены.

Какой-нибудь ветеран, живший за много лет до того времени, когда христиане впервые побывали южнее экватора, лежит и догнивает во прахе. Но большинство все-таки стоит и пребывает: юность самоуверенна до дерзости, преисполнена изящества и грации, зрелый возраст спокоен в сознании своей силы, старцы гордо поддерживают свое аристократическое достоинство, и все одушевлены одним общим стремлением – жить, и жить как можно дольше. Мы видим здесь все оттенки человеческих типов, за исключением добровольного мученика и самоубийцы. Самопожертвование не свойственно деревьям, и из всех законов, завещанных тварям, им известны только два, а именно: «послушание выше жертвы» и «живите и умножайтесь».

В Европе для меня ничего не было антипатичнее и безобразнее толпы в день призовых скачек, а потому и в дебрях Африки мне казалось особенно неприятным то, что ее напоминало: это эгоистическое стремление пролезть вперед, достать себе первое место, опередить товарищей на пути к теплу и свету на просеке и расчистке, заброшенной несколько лет назад.

Чу! Колокол звонит, сейчас начинается скачка. Так и кажется, что слышишь топот сорвавшейся с места толпы, общую свалку, дикое гоготанье – «всякий сам за себя, к черту слабых», так и видишь эту возбужденную толпу, доведенную до белого каления, шумную суматоху, резкое различие между сильным и немощным и бессовестное пренебрежение к порядку и благопристойности.

Спрашивается, почему какие-то мелкие случайности в такой чуждой глуши, как девственные дебри первобытного леса, могут заставить человека вспоминать о далеких друзьях и их жилищах в Англии? Заунывный шум ветра в высоких древесных шатрах, трепетный шелест листвы живо напомнили мне один вечер, проведенный мною в замке, где я почти все время прислушивался к ужасному шуму рощи, населенной грачами, навевавшему на меня необъяснимую тоску и уныние.

В другой раз, лежа в палатке, я все припоминал бурю в океане, ощущение непрестанного холода, жалкой беспомощности; а когда хлынул проливной дождь, и капли его, глухо барабаня по листьям, словно вторили похоронному маршу, мне чудилось, что я слышу кругом печальные отголоски тоскливых, неудовлетворенных стремлений, грустные песни без слов, песни о прошедших желаниях, неосуществленных мечтах, о любви и дружбе, не нашедшей выражения, и все это так ясно представлялось напряженному воображению, что я готов был расплакаться.

Некоторые лесные тайны со временем узнаешь даже без помощи профессора лесоводства. Нетрудно узнать, например, что масличная пальма, хотя и растет в сырых местах, но для полного своего развития нуждается в сильном солнечном освещении; что пальма рафия всего лучше растет у вонючих трясин, окаймленных камышами; что каламус вырастает среди густого кустарника, служащего опорой его гибкого стебля; что колючий феникс льнет к берегам реки, а веерная пальма совсем не выносит сырости. Но все же человеку, привыкшему к дубам и березам, к тополю и сосне и впервые попадающему в тропический лес, несколько не по себе в такой непривычной обстановке. Постепенно, однакоже, он так осваивается, что сразу может отличить, которое дерево с мягкой древесиной, а которое с твердой.

Деревьев с мягкой древесиной здесь много, и притом из различных семейств; они заменяют здесь наши сосны и пихты и непременно отличаются широкими листьями. Кажется, можно принять за правило, что все здешние мягкие деревья снабжены крупной листвой, а твердые – более мелкой, хотя и между ними много оттенков, сообразно степени их прочности и крепости их волокон. Так, например, у деревьев из семейства мареновых листья по форме и величине подходят к листьям клещевины; древесина их в высшей степени полезна и удобна для всевозможных поделок: она пригодна и для постройки деревянных судов, и для домашней утвари, из нее выделывают превосходные блюда, подносы, скамейки, стулья, колоды для водопоя, кувшины для молока, кружки, ложки, барабаны и т. д.; она же идет на косяки, двери, потолки, ограды и частоколы.

Хотя она так же ломка, как и кедровое дерево, но от сырости никогда не трескается. Есть еще несколько видов дерева, известного под названием хлопкового. Они легко отличаются от остальных своей непомерной высотой, великолепно изогнутыми, крепчайшими корнями, серебристым блеском серой коры, жесткими и прямыми колючками, разбросанными по стволу, шелковистыми белыми кистями своих цветов и сероватой зеленью листьев.

Из деревьев твердой древесины назову тиковое, кэмвуд, красное дерево, несколько деревьев с различно окрашенной древесиной, красной, зеленой, черной, желтой (растущих у самого берега); затем еще железное дерево, копаловое, с блестящими, словно полированными листьями, древовидный манго, дикий померанец с мелкой листвой, смоковницу с серебристым стволом, масляное дерево, различные породы акаций, статное мпафу. Есть еще тысячи других дикорастущих плодовых деревьев, совершенно мне не известных.

Стало быть, чтобы представить себе картину этого поистине тропического леса, нужно вообразить тесное смешение всех упомянутых форм, связать и перепутать их между собой миллионами вьющихся, ползучих и стелющихся растений так, чтобы неба и солнца совершенно не было видно, а только изредка там и сям мелькали бы кое-какие световые искры, в доказательство того, что солнце все-таки существует и горит там в небесах, обдавая внешний мир своими благодатными лучами.