Кессель рассмеялся:

– Вы же знаете, что у меня со всеми моими сотрудниками вместе взятыми для этого просто не хватит сил.

– Ну так подключите к этому делу Пуллах.

– О чем вы говорите! Они тут же схватятся за голову и велят нам немедленно прекратить.

– Не может быть, чтобы в Пуллахе не нашлось ни единого человека, которого бы это заинтересовало.

– К сожалению, может, дорогой герр Примус: таких людей там нет.

– Неужели это никого не интересует? – поразился фон Примус.

– Никого, – со вздохом подтвердил Альбин Кессель.

Как отмечать день рождения Крегеля (и Егермейстера), вначале было неясно. Мысль устроить что-то вроде праздника или вечеринки пришла Кесселю в голову во вторник, когда Эгон принес очередные три тысячи триста марок «мешочных», как называл их Кессель, и получил свои законные триста тридцать. Таким образом, с начала сентября Эгон располагал весьма неплохим источником дохода. Что он делал с этими деньгами, выяснить так и не удалось. Впрочем, он остался верен своему образу жизни. Правда, пах он теперь значительно лучше, вероятно, время от времени он все-таки мылся, хотя и не потому, что разбогател, а потому что боялся новой принудительной бани со стороны Бруно. Предложение Кесселя открыть ему счет Эгон отверг со страхом и чуть ли не со слезами на глазах.

Ясно было только одно: праздник должен быть необычным. «Надо придумать что-нибудь… – начал Кессель, – что-нибудь запоминающееся» О том, что он и так не забудет этот вечер до конца своих дней, он тогда, конечно, еще не догадывался. «Что-нибудь такое, о чем потом будет приятно вспомнить, – сказал Кессель – В конце концов, это первый день рождения Крегеля. Я жду ваших предложений».

Они сидели в Гостиной позади магазина. Герр фон Примус тоже сидел с ними, хотя он, как простой информатор и лицо постороннее, вообще-то не имел права входить в отделение. В первое время Кессель встречался с Примусом в городе, однако с началом «бумажной войны» (как они стали называть продажу макулатуры «Зеленому»), в которую пришлось вовлечь и фон Примуса, Кессель вызвал его в отделение, хотя особой необходимости в этом и не было. Когда фон Примус впервые переступил порог «Букета» (конспирации ради его провели через черный ход, со стороны дачного кооператива «Гарцталь»), Кессель решил, что проще будет и дальше принимать его здесь. «Сообщать наверх об этом мы, конечно, не будем», – сказал Кессель. Герр фон Примус был не против, мало того, даже доволен, обнаружив, что Эжени умеет варить настоящий кофе по-турецки: «о, турска кава!» – вспомнил старик свои юные годы в Баньялуке, где его отец служил статским асессором императорско-королевской военной администрации.

– Так какие будут предложения? – повторил Кессель.

Первым поднялся Эгон.

– Ну, я что, – начал он – я думаю, надо это… – он поводил в воздухе руками, изобразив что-то вроде облака, подкрепил свои слова (которых, в общем-то, и не было) парой крепких жестов и столь же эмоционально закончил: – И бочонок пива, вот что!

Эгон сел на место.

– Я помню, – мечтательно заговорил герр фон Примус, – один бал, который давал Феликс Логофетти. племянник моей матушки. Было это в замке Биловиц в Моравии. Году в 1925… или двадцать шестом, да, точно. Это было летом, в начале лета, кажется, в июне или в конце мая… Бал длился три дня: субботу, воскресенье и понедельник. В воскресенье все ходили к мессе, в церковь, и пение было потрясающее просто великолепное было пение. Церковь была маленькая, деревенская такая церквушка, и на хоры там вела узенькая винтовая лестница: я помню, с каким трудом музыканты втаскивали туда литавры. Но все равно это было чудесно. И вот подпоручик Шозулан, друг Феликса Логофетти – вы только представьте себе, в понедельник вечером когда деревенская молодежь пела песни в честь господ, плясала и так далее, – и вдруг граф Феликс спрашивает: господа, кто видел подпоручика Шозулана? И выяснилось, что его никто не видел уже почти двое суток, с самого завтрака в воскресенье перед мессой. На: завтраке он еще был. все это помнили, потому что он тост произнес, хотя вообще он заика. Куда же Шозулан делся? Упаси Бог, говорит мажордом, ежели он провалился под пол в уборной, там мы его просто никогда не найдем. Народу было много, и во дворе была устроена такая уборная, длинный ров, а над ним сарайчик. И пол дощатый, но доски были хилые. Веселились трое суток, сами понимаете, все были сильно навеселе – но приятно было очень, я как сейчас помню… Словом, что угодно могло случиться, никто бы и не заметил. Тогда Гуго Логофетти, младший брат Феликса, пошел в уборную, стал снимать крышки и звать: «Подпоручик! Вы здесь?» – и герр фон Примус беззвучно рассмеялся – «Подпоручик! Вы здесь?» Да, сейчас это кажется смешно, но если бы он на самом деле провалился в уборную, то нам было бы не до смеха. Тут кому-то пришло в голову заглянуть к нему в комнату – и смотри-ка, он оказался там! Он все это время был там. все полтора дня пролежал у себя в постели пьяный в стельку, а он щуплый, и его было не видно под одеялом, да он его к тому же на голову натянул: пустая кровать, и все тут. Совершенно не видно! Я ни до. ни после не видел такого щуплого человека, как этот подпоручик Шозулан, честное слово. Да уж! Ну, мы. конечно, оставили его лежать – пусть проспится…

Бруно слушал, затаив дыхание – он любил, когда герр фон Примус рассказывал о прежних временах.

– Не знаю, – покачал головой Кессель, – сможем ли мы пойти к мессе.

– Да нет, это я так, – сообщил герр фон Примус – для примера.

– Булгаков в «Мастере и Маргарите» описывает один бал, – вспомнил Кессель. – Там все мужчины были во фраках, как положено а дамы все нагие.

– Совсем нагие? – поразилась Эжени.

– Совсем, – подтвердил Кессель – То есть, очевидно, в туфлях и с украшениями… Ну, и прически, конечно.

– На Бруно и фрака-то не подберешь, – задумалась Эжени – Боюсь, что даже в театральном прокате не будет такого размера.

– Праздник… – мечтательно отозвался Бруно, – праздник цветения вишни. Сакура.

– Какие же вишни в октябре? – изумился Кессель.

– Цветочки развесим, – продолжал Бруно, – и лампочки.

– Ну, лампочки понятно, – согласился Кессель – Но цветы?

– Да, можно, – вдруг сказала Эжени, – но…

– Что «но»? – не понял Кессель.

Был приятный, можно даже сказать теплый октябрьский вечер. На Эжени было легкое летнее платье. Когда она стояла против света, сквозь тонкую желтую материю была видна ее грудь. То, что она была ничем не прикрыта, кроме платья, все окончательно убедились, когда Эжени принесла герру фон Примусу кофе, она нагнулась, чтобы поставить его на стол, и узкий вырез платья приоткрылся. Было видно, как оба бутона на ее тугих округлых грудях набухают под тонкой материей.

– Для этого не всякая девушка подойдет. – сказала Эжени – Из тех, кого я знаю.