— Но я тебе нужен.

— Да.

— Все это очень сложно, — проговорил он чуть слышно. — Но можно я тебя еще раз поцелую, хотя бы один раз?

— Не знаю, — сказала я, но все же наклонилась к нему, и мы поцеловались.

— Мне не следовало этого делать.

— Мне тоже. Я не собираюсь становиться твоей любовницей. Это ты тоже знаешь.

— Конечно. Я тебя об этом и не прошу. Но я не могу уйти от Лиз. И это ты тоже знаешь.

— Почему не можешь?

Он вздохнул.

— Потому что это непросто. Да, у нас с ней нет детей — ни маленьких, ни больших. Да, Лиз не болеет никакой неизлечимой болезнью. Но все равно я ей необходим. Например, я много помогаю ее матери. А у самой Лиз бывают чудовищные панические атаки, и я единственный, кто умеет ее из этих приступов выводить. Да и много чего еще. У нас общий дом. У нас через несколько месяцев запланировано путешествие, и все уже оплачено. У нас общий счет в банке. Наши жизни очень тесно переплетены.

— Не хочу показаться жестокой, — сказала я. — Но ты описываешь самые обыкновенные отношения. Никому никогда не бывает легко уйти. Я до самой последней минуты не осознавала, что собираюсь уйти от Кристофера. Я же не говорю, что тебе нужно сорваться и отправиться на поиски приключений, бросив кого-то, кто раньше удерживал тебя на месте. После такого ты вряд ли будешь чувствовать себя комфортно. Но почему бы тебе просто не поговорить с Лиз и не рассказать ей о том, что у тебя на душе?

— Это будет смертоубийство, а не разговор. Она скажет, что я бросаю ее ради тебя, и тогда, если мы с тобой после этого попытаемся быть вместе, она убедится в том, что была права. И сделает все возможное, чтобы разрушить мне жизнь. Я ее знаю. Если я разойдусь с ней, то чего я уж точно не смогу сделать, так это сойтись с тобой.

— Господи боже.

Он снова посмотрел на часы.

— Мы ведь еще об этом поговорим? — спросил он.

— Может быть. Наверное.

Он встал, накинул пальто и направился к двери.

— Ты тоже нужна мне, — сказал он. — Очень. И мне ужасно жаль, что у меня связаны руки.

— Мне тоже жаль.

И он ушел.

Я долго сидела на диване, глядя на огонь и слушая, как за окном море мягко накатывает на берег, накрывает его, облизывает и целует. Я представляла себе, как оно покусывает и тыкается носом в гальку, разминает ее, разламывает, приговаривая «ш-ш-ш» и «прош-шу тебя». Шум моря был мягким, как шепот, как обещание. Но ночь становилась все чернее, и море набрасывалось на берег все яростнее, и песок выдыхал: «Да», и они тонули друг в друге всю ночь напролет.

— У меня есть ответ, — сказал Джош.

Часы показывали половину шестого того самого вечера, на который была назначена лекция Келси Ньюмана, и Тотнес погрузился в сумерки. «Румор» был наполовину пуст или наполовину полон — как посмотреть. Почти на каждом деревянном столе стояла табличка с надписью «Зарезервировано», до ужина было еще далеко, и большинство собравшихся просто зашли сюда опрокинуть по бокалу спиртного после работы. За большим столом у окна сидела семья, они изучали меню. Две женщины, обе подстриженные «ежиком» и с феминистскими серьгами в ушах, сидели у второго окна. На барной стойке лежали уже не раз читанные газеты. Из колонок звучала старая песня Баррингтона Леви — я знала ее по брайтонским временам, когда мы с Кристофером иногда ходили за травкой к старому диджею-растаману, и тот каждый раз норовил всучить нам заодно пару виниловых пластинок.

— Привет, — сказала я Джошу, усаживаясь напротив него за стол. — А какой был вопрос?

— Вопрос был такой: «Почему во вселенной Келси Ньюмана только некоторые люди способны творить чудеса?» Но давай сначала решим, что будем есть, и закажем вина, и все такое. Мне сейчас можно пить, сильных лекарств не принимаю. Я произведу на тебя неизгладимое впечатление своей улучшенной теорией вселенной. А потом произведу неизгладимое впечатление на Келси Ньюмана суперулучшенной версией своей теории — после того, как ты ее слегка подкорректируешь.

— Во сколько начинается лекция? Я забыла.

— В семь в Бердвуд-Хаус.

— Ага, ясно.

— Думаю, нам хватит времени и на обед, и на десерт. А если ты беспокоишься, не явится ли сюда Кристофер, то можешь расслабиться: он уехал и теперь живет у Бекки.

— Господи. А что с Милли?

— Она тоже уехала. Кристофер некоторое время жил с нами, и это, как ты понимаешь, не очень-то пошло на пользу ее отношениям с папой. Что ты будешь пить?

— Совиньон. А вообще неважно. Мне ведь еще ехать домой после лекции. К тому же надо быть в форме, чтобы не пропустить ничего из того, что скажет Ньюман. Слушай, как жалко, что Милли все-таки уехала.

— Закажем бутылку? Тогда ты сможешь выпить два бокала, а я — примерно три. Думаю, будет в самый раз.

— Да, хорошо.

— Пойду за вином и заодно закажу еду. Ты что будешь?

— М-м, пожалуй, пиццу с двойным чили и без сыра. Спасибо. Вот деньги, — я протянула ему двадцатифунтовую купюру. — У меня есть новости, вернешься — расскажу. А ты мне расскажешь про свою теорию и про все остальное.

— Тебе просто снесет крышу, — пообещал он. — Это теория отрицательного персонажа. Ее последняя часть сложилась у меня в голове, когда на выходных я прочитал в газете статью Ви Хейс. А предпоследнюю часть я придумал после того, как прочитал твою статью. Думаю, эта Ви Хейс тоже ее читала, она своей статьей как бы отвечает на твою. Я захватил с собой газету на случай, если ты не читала. Вот, держи.

Он достал из кожаного портфеля распечатку электронной версии статьи и протянул мне. Я ее не читала. Я была слишком сильно увлечена довязыванием своего первого в жизни носка и к тому же долго приходила в себя после поездки в Лондон на свое последнее в жизни заседание редколлегии.

Когда Джош поднялся, чтобы пойти за вином, я поняла, что он надушился: от него пахло корицей и цейлонским чаем. Я проверила телефон. От Роуэна не было вестей с тех пор, как он приезжал ко мне, не было их и сейчас. Я взглянула на статью Ви. Это было именно то, о чем она так долго говорила, — ее теория об «истории без истории». Она писала, что, несмотря на то что она придумала название этому явлению и взялась его анализировать, история без истории существовала очень давно. Но в последнее время в западном мире о ней почти забыли. Весь смысл истории без истории, писала она, заключается в незаметном отрицании истории внутри ее же структуры. В этом смысле история без истории — это почти то же самое, что мы привыкли называть метапрозой, только в более изящном варианте. В отличие от метапрозы история без истории не похожа на змею, проглатывающую собственный хвост, а похожа скорее на такую змею, которая сама себе дарит свободу. Ви написала манифест истории без истории, в котором утверждалось, что автор истории без истории почти наверняка является обманщиком — точно так же, как и его персонажи. У истории без истории нет морального ядра. Это не такая история, из которой читатель может извлечь какой-нибудь урок, — это скорее загадка или парадокс, у которого нет ни ответа, ни решения, кроме поддельных. Читателя не приглашают проникнуть «вглубь» истории без истории — напротив, его намеренно держат за ее пределами. Одним из пунктов манифеста значилось следующее: «История об отшельнике, который варит варенье, может быть не менее интересна, чем история о герое, который сражается с драконом, за тем исключением, что писатель наверняка не придумает ничего нового, и отшельник справится с вареньем тем же самым способом, что и герой — с драконом. А в истории без истории отшельник будет варить варенье, пока герой сражается с драконом, и после этого отшельник поможет и герою, и дракону, напоив обоих лекарствами и накормив вареньем, и ляжет спать в обнимку с книжкой».