Война с Фельткирхнером продолжалась; одно время мажордом даже начал уставать от столь продолжительных военных действий, но Казанова, похоже, наоборот, вошел во вкус. Целыми днями в доме раздавалось его брюзжание; он обижался не только на прислугу, но и на графа: почему тот отдает книги из библиотеки, не предупреждая его об этом? Почему, когда в замке собирается много гостей, ему непременно не хватает места за общим столом? Почему граф не считает нужным знакомить его с гостями? А уж от прислуги только вреда и ожидай: кучер не снял шапку, горничная забыла вовремя поменять белье, суп подали слишком горячий, башмаки плохо почистили, парик причесали из рук вон плохо… Более всего раздражал Казанову смех. Сам он даже в лучшие годы смеялся редко, в основном заставлял смеяться других над своими рассказами и историями. Ирония по отношению к себе у него отсутствовала вовсе, и в старости это стало для него источником мучений. Хотелось ли ему поговорить по-немецки, почитать французские стихи, продекламировать отрывок из любимого Ариосто — смеялись все вокруг, а жизнь без слова для Казановы была равносильна смерти.

В прошлом молодой задор, броская красота, сверкающий наряд и бьющее через край жизнелюбие заставляли слушателей забывать о бестактности и напыщенности его речей, о банальности самого оратора, и он пользовался великой популярностью как собеседник и рассказчик; теперь задор угас, распыленные таланты, многочисленные, но поверхностные, развеялись житейским ветром, а сосредоточенности, воли и самоуглубленности, делающих интересными любого, и в королевской мантии, и в рубище, у него никогда и не было. В результате вынужденный жить в четырех стенах, довольствуясь главным образом обществом несносной челяди, что было еще хуже, чем одиночество, Казанова, стержнем характера которого был эгоизм, не знал более, о чем говорить, ведь он всегда говорил только о себе.

Но если прежде, рассказывая о себе, о своих знакомствах, своих вкусах и привычках, он неизменно живописал и окружающий его мир, то теперь, лишенный подпитки извне в виде новых впечатлений и знакомств, он растерялся и не знал, как привлечь к себе внимание тех, в чьем обществе ему приходилось доживать свой век. Его талант рассказчика, благодаря которому объявление войны или финансовый кризис выглядели событиями ничтожными по сравнению с теми, что происходили с его собственной персоной, теперь спроса не имел, ибо с ним более не происходило ничего, что бы заслуживало специального рассказа. Мышиная возня вместо героических баталий, скучная синекура, где нельзя ни пустить пыль в глаза, ни подправить Фортуну, а главное — никакой свободы. Вернее, он абсолютно свободен, предоставлен самому себе, имеет кров, пищу для тела и ума, немного денег. Но такая свобода не для Казановы; при такой свободе надо быть, творить, лепить свое или служить другим. Все это не для Казановы; он привык быть в центре внимания и развлекаться; сегодня ему интересно добывать философский камень, а завтра заниматься окраской тканей, послезавтра — сочинять комедии, а еще через неделю писать проект о создании табачных плантаций в Испании. Сегодня он требуется здесь, завтра — там, послезавтра к его услугам прибегают дипломаты, через неделю — финансисты. Он нужен везде и нигде, всем и никому. Он бесшабашно сорит деньгами, дарит свою дружбу и любовь и беззаботно мошенничает, предает друзей и бросает женщин. Будучи гражданином мира, он поспевал везде и за всеми, состарившись, от стал не нужен нигде и никому. Сознавать свою ненужность мучительно, для Казановы невозможно вовсе. Отсюда его многочисленные промашки; являясь к графским гостям то в старомодном костюме, то проделывая немыслимые поклоны, бывшие в моде никак не менее полувека назад, он не мог не вызывать улыбок у собравшихся, отчего злился невероятно. Однажды, вспылив, он высокомерно заявил:

— Я стрелялся на дуэли с польским генералом и чуть не прикончил его! Пусть я по рождению не дворянин, но я сам сделал из себя дворянина!

Граф Вальдштейн, к которому была обращена сия тирада, про себя рассмеялся, но решил проучить сварливого старика. С бесстрастным лицом он снял со стены пистолеты и, протянув один Казанове, предложил ему стреляться, ибо слова его он «воспринимает не иначе как оскорбление». Решив, что граф и в самом деле вызывает его на поединок, Казанова патетически воскликнул:

— Я никогда не посмею поднять руку на моего благодетеля!

Тут граф захохотал, обнял престарелого Авантюриста, и мир был восстановлен.

Единственным местом, где Казанова теперь чувствовал себя отрадно, была библиотека, куда он приказал поставить для себя письменный стол. В обществе книг ему было привольно, это были старые друзья, они никогда не смеялись над ним, никогда его не подводили, ничего не требовали и всегда были готовы дать ровно столько, сколько требовал от них Казанова. Еще он писал письма — графу Ламбергу, родственнику графа Вальдштейна принцу де Линю, Лоренцо Да Понте и даже Франческе Бускини, отсылая на ее имя весточки не только ей, но и всем своим венецианским знакомцам. Франческа исправно служила Казанове почтальоном. Через нее, например, он писал находившемуся на государственной службе Пьетро Дзагури, не желая компрометировать последнего перепиской с изгнанником. Впрочем, к тому времени, когда Казанова окончательно обосновался в Дуксе, вряд ли Венецианская республика уже считала его серьезным противником. Имей он силы и желание, быть может, он сумел бы вновь добиться прощения, но в глубине души он понимал, что податься в родном городе ему будет некуда, а ведь ему надо жить, поддерживая все функции его большого и требовательного тела, которое, лишившись радостей любовных, становилось все более восприимчивым к радостям, доставляемым пищей и теплом. Писал Казанова обо всем — о своей простате и свойствах математических фигур, о бессмертии души и о мерзком мажордоме, изводившем его своими придирками. Слушателей было найти трудно, корреспондентов — хоть отбавляй. Цепкая наблюдательность, легкий слог (когда речь не заходила о высоких материях), любопытные воспоминания, яркие характеристики общих знакомых и коронованных особ побуждали адресатов Казановы с удовольствием раскошеливаться, получая от него объемные пакеты.

14 июля 1789 года пала Бастилия, во Франции свершилась революция. Узнав об этом, Казанова был безмерно потрясен. Причисляя себя к людям просвещенным, он, в отличие от великих просветителей, никогда не намеревался изменить существующее мироустройство. Ему всего лишь хотелось занять место среди благородного сословия и власть предержащих. Высмеивая венецианских аристократов (за что он вторично был изгнан из Республики), он жаждал доказать свое право встать в их ряды, а вовсе не порочность аристократического правления. Если бы все эти Карлетти и Гримани приняли его в свой круг, обошлись бы с ним как с равным, ему бы и в голову не пришло писать против них памфлеты. Французская революция разрушила уютный и понятный мир, где Казанова чувствовал себя как рыба в воде, уничтожила аристократию, за счет предрассудков и тщеславия которой процветали мошенники и авантюристы, подобные Казанове. 21 января 1793 года творцы революции пошли еще дальше: они казнили короля. Выступая против роскоши, разврата и коррупции, уничтожая сословные различия, провозглашая разум и добродетель основой мироустройства, а свободу, равенство и братство — основой отношений между людьми и народами, революционеры беспощадно уничтожали всех, кто был не согласен с их лозунгами и политикой. Вместо всеобщего братства во Франции начался террор, унесший сотни тысяч ни в чем не повинных жизней. Благими намерениями вымощена дорога в ад.