народная аудитория, и в том числе говорящая по-английски, все же с энтузиазмом поглощает надуманные детективные истории Дойля и думать не думает о По? Нет ничего более непонятного для меня! Персонажи По, как и у Достоевского, столь реальны, его композиция настолько бесшовная, нарочито неразрывная, что воображение читателя неотступно держится в сетях истории – и даже самый храбрый не устоит перед описываемыми ужасами, мучительными убийственными ужасами, которые проявляются в сознании подобно дагеротипическому отпечатку.

У необычайно популярных подражателей По, напротив, ужас оборачивается легкой щекоткой, которая ни на мгновение не вызывает у читателя сомнений ни в благополучии, ни в счастливом исходе. Читатель постоянно помнит, что все это лишь глупейшая ерунда. Он стоит выше рассказчика – это-то ему и нужно! Но По… По хватает читателя за волосы, увлекает в бездны, низвергает в самый ад: простак утрачивает зрение и слух и не понимает, где и как ему быть. Вот почему бюргер, любящий спокойный сон по ночам, предпочитает театрального героя с Бейкер-стрит, а леденящие кошмары По – увольте! Мы видим: даже тогда, когда По хотел быть буржуазным писателем на широкую потребу, – он ставил перед собой чересчур высокую цель. По взывал к тонким чувствам буржуа, наивно полагая, что разговаривает с равным себе! Он нес свой мозг на рынок и бегал от одних публикаторов к другим – к людям, которые хотели купить солому!

* * *

Но грядущие времена, верю, созреют для дара поэта. Уже мы ясно осознаем путь, ведущий от Жана Поля и Гоффмана к Бодлеру и Эдгару Аллану По. Это единственный путь, по которому может идти развитие культуры, и у нас уже имеются некоторые подступы…

Такое искусство больше не будут стеснять тесные национальные одежды. Оно будет осознавать, что существует не для «своего народа», а исключительно для просвещенных слоев, будь то германские или русские, латинские или еврейские. Ни один творец никогда не работал для «своего народа», хотя почти все стремились к тому и верили в свой успех. Широким массам в Испании совершенно незнакомы Веласкес и Сервантес, и точно так же английские рабочие ничего не знают о Шекспире и Байроне, французы – о Рабле и Мольере, голландцы – о Рембрандте, Рубенсе. Немецкий народ не имеет ни малейшего представления о Гёте и Шиллере, не знает вовсе имен Гейне и Аллерса. Опросы среди солдат отдельно взятых полков – «Кем был Бисмарк? Что за заслуги у Гёте?» – должны же наконец открыть глаза самому доверчивому слепцу. Целые миры отделяют культурного человека в Германии от его соотечественников, которых он ежедневно видит на улице: ничто, кроме разве что водосточного желоба, не отделяет соотечественников от культурного человека в Америке.

Гейне внял этому – и бросил вызов Франкфуртской школе. Эдгар По выразил это же чувство куда яснее. Но большинство художников, ученых и образованных мужей из всех народов так мало понимали, что до наших дней тонкое «Сторонись черни» Горация имеет вопиюще неверное толкование! Художник, который хочет творить для «своего народа», стремится к чему-то невозможному и часто пренебрегает чем-то достижимым, но более высоким: творить для всего мира. Над немцем, англичанином и французом стоит высшая нация, культурная нация, творить для нее – вот достойное дело. Здесь По был, как и Гёте, последователен – хотя и в другом, столь же сознательном, но не таком современном смысле.

* * *

Очень медленно я шагал в парке Альгамбры под старыми вязами, которые посадил еще Веллингтон. Во все стороны плещутся стремительные источники, смешивая свое пение со сладостными песнями ста соловьев. Между высокими башнями я шагаю в пышной долине Альгамбры. Кому принадлежит сей волшебный замок, милый духу сад грез? Обнищавшему вдоль и поперек испанскому народцу, который мне немил? Иностранцу с путеводителем в толстой руке, которого я в любой день предпочту обойти за версту? Нет – все это для меня и для тех немногих, чьи души способны воспринять такую красоту. Чье прикосновение способно одалживать жизнь этим камням, этим кустам, чей дух понимает, что эта красота – истина. Все вокруг меня и все остальное, что только есть прекрасного на этой земле, является священным, неприкосновенным достоянием лиги культур, стоящей превыше всех народов. Эта лига – властительница, она – владычица: иной власти над собой красота не потерпит. Понять это – овладеть миром. Эдгар По понял это одним из первых.

Я отдыхаю на каменной скамье, где когда-то грезил Абдул-Хадъяй. Струя фонтана передо мной падает в круглый мраморный бассейн. Я, похоже, знаю, зачем султан сиживал здесь один в сумеречные часы: здесь так славно мечтается.

Жил некогда поэт, который ничего не доверял бумаге, кроме лишь разговоров с мертвыми. Он беседовал со всеми семью мудрецами и со всеми царями Ниневии, с жрецами Египта и с фессалийскими волшебницами, с афинскими певцами и римскими воеводами, с королем Артуром и его свитой. Вскорости у него не осталось желания обращаться к кому-либо из живых – насколько усопшие интереснее! Конечно, нет никакой сложности в том, чтобы обратиться к собрату-покойному: любой мечтатель способен на такое, ведь в сны он верует, как в единственную реальность.

Разве я не бродил сегодня по залам там, наверху, с ним, кого люблю? Разве не показал мертвому часть красоты мира, которую живые его глаза никогда не видели? Теперь он стоит передо мной, прислонившись к вязу.

– Спроси меня хоть о чем! – восклицает он.

Он, наверное, чувствует, как я ласкаю его глазами. И он отвечает – слова звенящей капелью льются с его губ, ибо голос его вырывается из фонтана, из клювов соловьев. Голос этот слышен в шуме листьев старого вяза – да, там тоже живет мой умерший друг.

– Оставь мою нищую жизнь, – говорит Эдгар Аллан По. – Обратись лучше к Гёте: он был человеком знатных кровей и мог позволить себе разъезжать по миру в упряжке о шести лошадях. А я был просто одиночка.

Я не отрываю от него взгляда:

– Говори, мой кумир! Веди речь о тех, кто любил тебя, и о тех, кого любил ты!

– Жизнь, которой я жил, позабылась, – отвечает он. – И вовсе не после того, как меня не стало, как могут подумать люди. Каждый день забываю я о следующем дне – иначе как продолжать влачиться? Но моя настоящая жизнь – она во снах, и ты знаешь об этом!

По земле стелется легкий вечерний туман, сладкая прохлада лобзает меня в виски. Да, все так – я знаю жизнь его грез, ибо он подарил ее мне и миру.