– Откуда тебе известно? – спросил Коля.

И тут я разошёлся:

– Садитесь! Не ты, а вы! Что? Съел? Ты сам мне рассказывал. Я знаю, в чём дело! Почему вас тётка в кино не пускала? А? Когда мы «Александра Невского» смотрели – раз. «Чапаева» – два. «Капитана «Старой черепахи» – три. «Глинку» – четыре. «Суворова» – пять. Мне всё известно! Ваша тётка говорит: «В кино можно гриппом заразиться!»

Коля умоляюще зашептал:

– Ой, не нужно… Меня же класс засмеёт!

Но я быстро и неумолимо продолжал:

– Ага! Не нужно! Эх вы, Грачиков! Пионер называется! Тётку испугались! Вот почему у вас воображения нет. Мы это дело распутаем на сборе отряда! Вот! То ли дело Рыжиков! Ну-ка расскажи нам про Чапаева, Рыжиков!

Я вытер рукавом вспотевший лоб, приподнял стул, положил его на край стола и сказал, закатив глаза от радости:

– Тогда Петька из пулемёта – тра-та-та!.. Тра-та-та-та!..

Я трататакал до тех пор, пока не убил из четырёхствольного стула всех врагов до единого.

– Вот, Грачиков, учитесь. С вашей тёткой я поговорю особо.

Коля сидел испуганный, притихший, и у меня почему-то защемило сердце. Я ему сказал:

– Ладно, Коля. Будем вместе ходить в кино. Я тебе дам «Вокруг света» за двадцать первый год. Идёт?

Вдруг дверь кто-то дёрнул:

– Откройте, Рыжиков!

Я бросился в угол, а Коля полез под парту.

– Игорь Павлович! – сказал он оттуда шёпотом.

– Рыжиков, откройте сейчас же дверь!

Я снял стул, косо висевший в дверной ручке, и уныло отошёл в сторону.

Игорь Павлович вошёл в класс и сразу сказал:

– И вам, Рыжиков, и вам, Грачиков, – вылезайте из-под парты! – объявляю выговор за приход в школу. Понятно?

Я сказал:

– Конечно, понятно.

Хотя я совсем не понял, почему за приход в школу наказывают так же, как за прогул.

Коля молча складывал тетрадки в портфель. Игорь Павлович вдруг быстро вышел из класса, потом снова возвратился. Лицо у него было красное. На лбу блестели капельки пота, наверно, он очень был зол на нас и поэтому повысил голос:

– Оденьтесь! Закутайтесь! Сегодня я побываю дома и у вас, Рыжиков, и у вас, Грачиков!.. И – марш!

Мы с Колей быстро оделись, снова закрыли платками носы и щёки, вышли из класса и сразу же услышали, как захохотал Игорь Павлович.

Его хохот показался нам страшным, так гулко он раздавался в пустом классе.

Коля сказал:

– Воображает, как придёт к нам домой и что мне за всё это будет… Эх, попадёт!

Я догадался, что Игорь Павлович стоял за дверью и слышал все наши разговоры. Но лучше уж не представлять, как тебе попадёт…

Мы вышли на улицу и не успели дойти до угла, как у нас заиндевели ресницы.

Я сказал Коле:

– Ты вообрази, что мы идём по Антарктиде. А мороз – восемьдесят градусов! Представляешь?

Коля поёжился и радостно сказал:

– Ты подумай! Я это очень здорово представляю!

Однажды днём, когда наши соседи, пенсионеры Гопшинские, ушли в кино, ко мне прибежал мой приятель Генка с двумя клюшками и шайбой.

– Давай потренируемся, – сказал он. – Такого коридора, как у вас, нигде больше нет. И линолеум точно лёд. А на дворе тает.

– Только поосторожней, – немного подумав, согласился я, потому что мне уже не раз попадало за игру в коридоре.

Сам я ни с кем из соседей нашей коммунальной квартиры не ссорился. Зато соседи ссорились из-за меня и подолгу не разговаривали друг с другом. При этом некоторые были за меня, а некоторые, в том числе и отец, против…

Генка скользил по линолеуму как на коньках, а я надел старое зимнее пальто отца, достал из чулана чьи-то огромные валенки и встал с клюшкой в «ворота» перед дверью Гопшинских.

– Тело твоё защищено, а лицо нет, – сказал Генка. – Вдруг я в нос тебе попаду или в глаз? Разговоров не оберёшься. Нужно маску какую-нибудь.

– Так она уже есть! – сказал я, побежал в комнату и достал из ящика с ёлочными игрушками старую маску льва.

– Вот и стой в воротах, как лев, – сказал Генка, крепко завязав тесёмки на моём затылке, и приготовился к броску.

Он от самой входной двери скользил по линолеуму, финтил клюшкой и делал броски не хуже Альметова. А я отбивал шайбу клюшкой и бросался под ноги Генке, как Коноваленко.

Потом мы носились как бешеные по коридору и боролись на полу. От стука клюшек я слегка оглох, и вышло так, что мы с Генкой одновременно ударили клюшками по ногам друг друга. Тут мы завопили в один голос от боли.

В этот момент щёлкнул замок, и в дверях показались Гопшинские.

Казимир Иванович и Марта Адамовна смотрели на нас, ничего не понимая и прикрыв ладонями рты.

Я заметил, что лампочка в коридоре горит тускло-тускло из-за поднятой нами пыли.

Генка быстро опомнился и юркнул в дверь.

– Что вы делали? – сипло крикнул Казимир Иванович.

Я посмотрел по сторонам и ужаснулся от того, что мы наделали с Генкой за несколько периодов игры. Один плинтус совсем оторвался от стенки и треснул. Исцарапанный клюшками и шайбой линолеум был белым от упавших со стен и потолков кусочков побелки.

– Я уверен, что в тебе живёт дух разрушения, – сказал, чихнув, Казимир Иванович, – а духа созидания в тебе нет. Ты маленький Атилла!

– Пусть всё остаётся, как есть! И не смей убирать! Пусть вся квартира полюбуется на дела твоих рук и ног! – добавила Марта Адамовна, пробегая к своей двери.

Я вздохнул, ушёл в свою комнату, не вступив в пререкания с соседом, улёгся на диван, приложил к шишке на лбу электрический утюг и уныло стал ждать, когда придут с работы мой отец, и мама, и повариха тётя Лёля, и кузнец дядя Вася, и их дочка, студентка Вика.

«Да, это моя очередная, причём большая, ошибка», – подумал я. У меня была тетрадь со списком ошибок. Завести её для меня посоветовали отцу соседи.

И всё-таки в тетрадке больше интересных ошибок, чем неинтересных. И потом, разве это ошибка, когда я прыгнул с двумя зонтиками со второго этажа и неудачно приземлился на спину прохожего? С этого самолёты начали изобретать и парашюты. Без таких ошибок нельзя. А вот бачок в уборной можно было и не разбирать. Это, конечно, самая настоящая ошибка.

Но почему я маленький Атилла? И как узнать, когда собираешься что-нибудь делать, ошибка это будет или нет? Наверно, нужно заранее придумать ошибки. Штук пять хотя бы. И тогда будет ясно, чего не следует делать. И в квартире будет спокойно, и дома…