1909

17 марта. Бог послал нам мальчика. Ему уже две недели от роду. Назвали Алексеем, в честь деда-поэта, может, тоже станет сочинать стихи? Крестил отец Стефан. Родился он крепкий, слава тебе Господи, здоровый, 8 фунтов веса. Породой в Адашевых — тот же носик ровный с высоко вырезанными ноздрями, тот же круглый, выпуклый лоб — только пока все это в миниатюре. Очень похож на Сережу в младенчестве. От меня, кажется, ничего не досталось, кроме спокойного характера. Ленюшка почти не плачет, не жалуется, очень старается — и когда какает, и когда ест меня, может подолгу лежать в кроватке один, не требуя внимания.

Роды прошли легко, в четвертый раз не в первый! Так сказала Анна Никитична, акушерка моя. Так и есть. Можно было и не вызывать ее, не тратиться, но так было спокойнее Владимиру Алексеевичу. Со смертью Кати, смертью, которая объединила нас и которую он переживал тяжко, она ведь была любимицей его, с рождением Ленюшки все тяжелые обиды мои на него прошли, хотя отношения наши не стали прежними, но все же спокойны, любезны. Он предчувствовал мальчика и рад был очень.

Вот как бежит время, жаль, не видит моего счастья моя любимая мамочка.

19 мая. День памяти мамы. Господь укрепляет, хотя скорбь до конца не ушла, а будто запеклась в сердце черной сукровицей. Царствие небесное и вечный покой. Катя сгорела, как тростинка, и хоть это было больно, от несправедливости такой, прости меня Господи, а все же не так жутко, как нелепая мамина смерть.

Специально переехали в Утехино пораньше, не по погоде — весна поздняя, — отслужить на могиле панихиду. С утра была обедня, потом лития на кладбище. Служил отец Афанасий, он читает медленно, не глотая слова. Я плакала, Сережа очень жалел меня. Владимир Алексеевич остался в городе, он и тогда точно не заметил этой смерти, однако все-таки спас Дмитрия от неминуемой тюрьмы и каторги, его признали невменяемым и отправили в какой-то монастырь. Гд е он и что сейчас — не знаю.

На похоронах матушкиных потеряла я сознание и даже разум — все видела снег. Теперь, оглядываясь, вижу ясно только нашего блажного и гугнивого Тришу. За неделю до маминой гибели он шел за мной после всенощной, подпрыгивая, худой, босой, вонючий, по сырой и непрогретой еще земле, в истертой холщовой рубахе, штанах, испачканных глиной. Шел и пел, пристукивая подобранной палкой о землю: «Святый Боже, Святый Крепкий…» Я все думала: отстанет. Но он все шел и пел. Тогда я оглянулась: «Что ты, Трифон?» Протягиваю ему пятак, а он не берет, головой мотает, хрипит, да вдруг сквозь хрип и произносит: «Вот как запоют! И раз, и другой. А ты, баба, не горюй!» И засмеялся, но не по-сумасшедшему, как часто он смеется, а по-доброму, будто утешая. Остановился, я пошла было, но он снова вслед мне «Свяяятый Бооже…». А через неделю приехал Прошка и привез страшную весть. Еще через полгода умерла и Катя.

Мама была моя защита и помощь. Она ведь святая женщина. Беззаветно служила тем, к кому приставляла ее жизнь. Что надо, то и делала. Она видела каждого человека, все намерения его тайные читала, как в книге. Обмануть ее было невозможно. Владимир Алексеевич очень ценил ее за это. Жила она поначалу ради меня только, отдавала мне последнее, все мечтала выдать меня замуж за хорошего человека, говорила, что Владимир Алексеевич обещал приданое дать, уже подыскивала женихов, но когда женихом оказался Владимир Алексеевич, с горя чуть не отдала Богу душу. Хотя и говорила в утешение мне: «Человек он не злой, обижать тебя он не будет», но все-таки плакала, и до сих пор я до конца не понимаю причины ее таких горьких слез.

Тогда и появился у нее «утешитель», Дмитрий Умельников, хотя до этого ни в каких утешителях она не нуждалась. Сама себе была опорой. Умельников был учитель из Покровского, из церковно-приходской школы, моложе мамы, но, кажется, сильно к ней привязался. Была у него особенность: он очень любил нюхать табак. Всегда носил с собой крошечную табакерку. Насыпал на желтый длинный ноготь большого пальца горку порошка, зажмуривался, вдыхал и чихал много раз от души, утираясь большим клетчатым платком. Но не курил никогда. Звали его Семинарист, потому что он учился в Ярославской семинарии, но после нее пошел не в попы, а учить детей. Человек он был беспокойный, все проповедовал против дворянства, привилегий, повторял, что все должны быть равны. В церковь не ходил, говоря, что толстовец. Однажды рассказывал при мне маме, как ездил в Ясную Поляну, но как раз на ту пору хозяина там не было, он жил в Москве, Дмитрий поехал и в Москву, но к графу так и не попал, граф был то нездоров, то занят, однако раз увидел его издали, на улице, быстро идущим к дому. «Старик, а какая легкая походка! Летит!» Подойти к Толстому на улице он все-таки не решился.

Мама полюбила его тоже — за доброе сердце, как она мне говорила, прощала ему его чудачества. Он звал маму замуж. Но Владимир Алексеевич не захотел. Чем не угодил ему Умельников? Разве мама не служила Владимиру Алексеевичу верой и правдой все эти годы? Разве не отдала ему единственную дочь? Поначалу я думала, это в нем говорит эгоизм животный, не хочется ему расставаться с хорошей управляющей, и только теперь думаю: нет! Было там и другое. И это другое — ревность! Яростная ревность к матери.

За окном второй день дождь, и сразу так безнадежно, даже дети притихли и ходят унылые.

(Дописываю вечером.)

Я спрашивала ее, чья я, она отвечала — моя. Но раз после долгих моих расспросов и уговоров Агафья шепнула мне, что барское я дитя. Да какого же барина? Тут Агафья как-то рассеянно замотала головой: нет, не этого. Мама унесла эту тайну с собой в могилу. И какие дурные мысли мне иногда приходят.

1910

13 ноября. Совсем забросила свою тетрадь. А ведь когда-то хотела писать регулярно, особенно о детях, чтобы запечатлеть их рост, их развитие.

Но вот напишу все-таки. Сережа вытянулся, с осени, как вернулись из Покровского, стали ходить к нему учителя, чтобы подготовить его к гимназии, и он теперь часто занят, делает уроки. Учителя все в голос повторяют, что Сережа — мальчик с хорошими способностями, но неаккуратен и часто ленится. Да ведь я и сама это вижу. Более других предметов его влечет математика.

Ленюшке год с половиной. Он уже ходит, обнимает меня за ноги, очень трогательно. Он вообще сильно ко мне привязан, кажется, больше старших детей. Когда я вхожу в комнату, где он играет с Агафьей, что бы он ни делал, бросает игрушки, кидается ко мне с криком. Тут и Ляля, опомнясь, бежит ко мне, отталкивает Леню, лепеча «моя мама». Засыпать Ленюшка тоже отказывается без меня, но стоит мне сесть возле его колыбели и положить ему на животик руку, он мирно засыпает.

Но Владимир Алексеевич давно поговаривает, что я засиделась дома, дети да дети, что сильно располнела, надо выходить в свет. Меня не тянет в свет, но из желания угодить я согласилась принять участие в новом спектакле нашего дворянского клуба. Большая охотница и организатор нашего театра — вдова Елена Михайловна Баранович. Спектакли ее пользуются большим успехом. Я видела один несколько лет тому назад, «Коварство и любовь». В этот раз ставится в честь юбилея Чехова «Дядя Ваня». Мне предложили играть Серебрякову, профессорскую жену. Я прочитала текст, и стало не по себе как-то. Все-таки согласилась. Астров — наш земской начальник Евгений Васильевич Ушаков, дядя Ваня — большой любитель театра граф Нилин, он эту зиму зимует в своем калиновском доме, профессор — наша театральная знаменитость, отставной доктор Аптекман.