Треснул залп. Пули хлестнули по тому месту, где только что стоял Виру. Его спутники успели вскочить на лошадей.

— Вперед! — крикнул Джай и ударил коня, на котором сидели певец и танцовщица.

Скакун взвился на дыбы, рванул с места черной птицей, унося седоков из-под огня.

Виру выкатился из-за камня, выстрелил по маячащим над гребнем скалы головам и укатился обратно под яростные ружейные вспышки.

— Заходи справа! Окружай их! — послышались команды, отдаваемые хриплым басом.

Почти не целясь, Виру выстрелил на голос. Раздался утробный рев, огромного роста бандит сорвался со скалы и покатился вниз вместе с каменной осыпью.

— Держись! — прокричал Джай. — Я иду!

Разогнав скакуна, он промчался под пулями, замедлив бег возле друга. Тот вскочил, пробежал несколько шагов, держась за стремя, потом прыгнул в седло за спиной Джая.

— Эй вы! — заорал весельчак. — Ловите ветра в поле!

Он лихо выстрелил из винтовки, держа ее одной рукой. Над скалой летучей мышью вспорхнул сбитый пулей черный тюрбан.

— Это надо же — попал! — удивился Виру.

Ратхе не спалось этим утром. Она поднялась на рассвете и, приведя себя в порядок, окунулась в обычный круговорот домашних дел, которые сегодня приобрели, казалось, новый смысл.

Она подмела в храмовой комнате, где находился домашний алтарь, стерла пыль со статуэток и литографий, изображавших богов, начертила на полу ритуальные узоры — ранголи. Потом долго начищала до яркого сияния серебряные сосуды, использовавшиеся в церемонии жертвоприношения, налила топленое масло в светильники и зажгла их.

Чтобы отслужить пуджу — домашний обряд поклонения божеству, она должна была выкупаться и предстать перед алтарем физически и ритуально чистой. Закончив омовение, она положила на блюдо все, что было нужно: листья бетеля, орехи ареки, масло, молоко, цветы, — и, закрыв зверь в храмовую комнату, осталась наедине с Богом.

Ее молитва, долгая и горячая, потребовала от нее всех оставшихся в ее душе сил. Она просила милости и заступничества не для себя, а для тех, кто был в опасности, в двух шагах от смерти. Разве должны умереть те, кто сражается во благо людей? Если помыслы воинов чисты и святы, пусть им будут дарованы победа и спасение, пусть не коснется их пуля или клинок, пусть это утро увидит их целыми и невредимыми.

Она вышла из комнаты с горящими щеками и долго стояла на веранде, подставив лицо свежему ветру с гор — в том направлении, откуда ждала появления всадников. Но дорога была пуста, и Ратха отправилась вниз, на кухню.

Рамлал предложил ей завтрак, но она отказалась и предпочла помочь ему немного — он готовил еду для них. Ей хотелось, чтобы блюд было как можно больше — ведь они вернутся голодными. Она принялась раскатывать паппар — лепешки из молотой фасоли, и занималась этим так долго, с таким упорством и старательностью, как будто заклинала судьбу: не может ничего случиться с теми, кого ждет завтрак, лепешки, горячее молоко.

Орудуя скалкой, Радха даже стала напевать какую-то полузабытую песенку, которую в последний раз пела еще в отцовском доме. Рамлал внимательно посмотрел на нее — он никогда не видел поющей эту славную девочку, так неудачно начавшую свою жизнь. Он хотел подойти к ней и погладить ее по опущенной головке, как делал это, когда Басанти была еще малышкой, но не решился — она все-таки госпожа, хозяйка в этом доме, где он только старый слуга.

Все было готово, но и Рамлал чувствовал, что им обоим надо как-то занять себя, иначе ожидание становилось слишком мучительным.

— Может, сделаем им баранину с овощами, а то что это за мясо — курятина, им разве наешься? — предложил он.

Ратха, никогда не пробовавшая мяса, пожала плечами, слушая эти слова из уст воинствующего вегетарианца. Он и сам, казалось, был смущен своим предложением и счел нужным объяснить его.

— Пусть живут так, как привыкли. Что нам учить их, ведь завтра их могут убить, они рискуют каждый день! И потом, боги не станут сурово судить тех, кто делает святое дело. Скорее, нам, не знающим вкуса мяса, придется отвечать перед ними за то, на какие суетные, ненужные дела потрачен наш век, — сказал он задумчиво и улыбнулся. — Хотя что ты, девочка, можешь знать о загубленной жизни.

— Кому и знать, как не мне, — горько ответила ему Ратха. — На что уйдет моя жизнь? Я ведь даже не смогу совершить главного дела женщины — родить и воспитать детей. Послушайте, дядя Рамлал, неужели это правда, что я, как и все вдовы, несу наказание за грехи, совершенные в прошлой жизни? Неужели я так страшно грешила, что у меня отняли мужа и обрекли на судьбу вечной плакальщицы? Что я могла сделать, дядя Рамлал? У меня в душе нет ничего плохого — я искала, старалась понять, но там нет ничего, за что могла бы настичь меня такая суровая кара!

Рамлал хотел остановить ее, утешив дежурными словами о покорности судьбе, о воле богов и милосердии их, но она настойчиво хотела договорить, выразить то, что мучило ее так долго.

— Я знаю, я родилась с этим хане бараха — написанным на лбу несчастьем, и ничего здесь невозможно исправить. Мне еще повезло, меня хоть не попрекают, не обвиняют в том, что своими поступками в предыдущих воплощениях я свела в могилу моего мужа. Но я часто чувствую себя так, что лучше бы мне было сгореть вместе с ним на погребальном костре.

Рамлал смотрел на нее и не верил своим глазам. Что произошло с Ратхой, почему она так изменилась? Такая сдержанная, воспитанная, умеющая не показывать своей боли — и вдруг удивительная откровенность, исповедь совершенно чужому человеку? А кому ей и рассказать, если на то пошло? Матери у нее нет, брат учится в Америке, муж убит, подруги далеко и живут совсем другой жизнью. Тхакур — с ним Ратха совершенно не близка и, кажется, даже боится и не любит его. Живет, как отшельник в пещере… И все-таки с ней что-то происходит, но где уж ему, темному старику, понять ее.

— Простите меня, — прошептала Ратха, вытирая слезы. — Я знаю, что недостойно моего рода и дома, в котором я живу, говорить такие вещи — роптать на судьбу, жаловаться. Я знаю, вы добрый, хороший человек, вы не станете осуждать меня, — я сама себя осуждаю.

Она поднялась и тихо побрела в свою комнату, оставив старика в горестном недоумении. Сколько вокруг несчастья, сколько крови пролито одним только Габбаром, и что он сделал с этой бедной девочкой, не убитой пулей, но навсегда погубленной!

На веранде Ратха встретила Тхакура. Он только что встал и шел за Рамлалом, чтобы тот помог ему умыться и позавтракать. Ратха не успела закрыть лицо покрывалом, и Тхакур ясно увидел следы слез на ее лице.

— Не больна ли ты, девочка? — спросил он участливо.

Ратха вздрогнула от неожиданности. В первый раз она услышала от него слова, в которых было хоть немного тепла. Все это время с того страшного дня, когда погибла его семья, Тхакур почти не разговаривал с ней, если не считать дежурных вопросов о здоровье, совсем непохожих на этот, и предложений выписать ей книги, сари, саженцы роз. Только один раз он спросил у Ратхи, не хочет ли она повидаться с отцом, но она отказалась. Она не была готова к такому свиданию. Отец, немногословный, суровый человек с четкими представлениями о том, кто и как должен себя вести в тех или иных обстоятельствах, не нашел бы в ней того, что желал увидеть: смирение, мужественное, стройкое приятие случившегося и полную покорность воле богов. Она не хотела разочаровывать его, но не хотела и притворяться.