В участке Олегу велено было сидеть в коридоре и не шляться, в противном случае грозились запереть в «обезьяннике», где ночевал сегодня какой-то страшный КамАЗ, гроза округи и головная боль милиционеров. Через некоторое время Олега довольно вежливо сопроводили на второй этаж в кабинет к дежурному капитану Арефьеву Геннадию Геннадиевичу. Они с Геннадием Геннадиевичем, лихим и молоденьким, совместными усилиями написали протокол допроса свидетеля, после чего перешли на «ты».

– Слушай, Олег, – доверительно поведал Геннадий Геннадиевич, а теперь просто Гена, – эти гусары из «Паланги» нам знакомы. И мне их не жалко ничуть, а свидетельские показания в твою пользу. Мы тут быстренько свидетелей опросили, тех, кто не успел разбежаться. Плохо одно: ты – боксер и не имел права применять свои приемчики по отношению к… гражданам. Тебе ведь это известно? Само собой, известно. В итоге – что? Гражданин Вольский (это уже врачи нам звонили): трещина в челюсти, перелом ребра; гражданин Кудрин – потерял два верхних резца (правда, искусственных), испытывает тошноту от удара в область желудка; гражданин Игумнов – предположительно сотрясение мозга. Букет! Как ты их, а?

– Сажать будешь? – с тоской спросил Олег.

– Не буду. Так им и надо, идиотам, – с неожиданным раздражением в голосе сказал Геннадий Геннадиевич. – Я не стал в протоколе писать, что ты боксер, поэтому ничего тебе не будет. Отпущу на все четыре стороны. Только ты на будущее учти и не особенно ручонками размахивай, не все такие добрые, как я.

– Спасибо, Гена.

– Иди уж, не заставляй женщину ждать. В белых «Жигулях», – весело подмигнул капитан.

Когда за Олегом закрылась дверь, дружелюбная улыбка сползла с лица капитана Арефьева. Губы его сложились жесткой каменной складкой, глаза остыли и стали бесцветными, как полиэтилен, и он сразу постарел на десяток лет. Геннадий Геннадиевич снял телефонную трубку и без всякой интонации сказал:

– Все в порядке, Петр Иванович.

И после паузы добавил:

– Они сами виноваты, что надрались, глупо подставились и наполучали всерьез. Головой надо было думать, а не задницей, прошу прощения. Если мне позволено будет высказать свое мнение… Спасибо. Так вот, я считаю, что их следует наказать.

Потом последовала еще одна пауза, после которой Арефьев сказал:

– Да, сладкая парочка укатила. Я бы не стал вмешиваться, слишком высоки ставки, и все средства хороши, как я понимаю. Пусть мадам получит удовольствие, это только на пользу делу.

* * *

Проникнуть в общежитие после одиннадцати вечера, особенно если ты там не живешь, еще та заботушка. Но есть тайные ходы, к сожалению, время от времени перекрываемые, забиваемые досками, забираемые решетками с висячими замками бдительной администрацией. С особым азартом подобные мероприятия проводятся в предчувствии и предвкушении проверочных акций. Что-то такое, по всей видимости, носилось в воздухе и было учуяно бдительным и многоопытным носом коменданта, так как все крысиные ходы, не понаслышке известные Вадиму, оказались надежно закупоренными. Обнаружив сие и расценив как вероломное вмешательство в личную жизнь, Вадим в тоске замер, подпирая голый кирпич стены и нежно обнимая задыхающиеся цветочки.

Но надежда метеором промелькнула в его сердце, а также горячая благодарность кочегаро-дворнику, поскольку надежда оказалась не напрасной. Когда оставшегося непризнанным идеолога эксгибиционизма выпихнули наружу, то запереть то самое лестничное окно на шпингалет никому и в голову не пришло, его просто прикрыли да так и оставили. Эксгибиционист, которого кто-то сердобольно накрыл старым ватником, до сих пор сладко спал под окном и послужил (спасибо ему еще раз) Вадиму ступенькой. Вадим влез на подоконник, спрыгнул на искрошенный цемент площадки и тихой сапой беспрепятственно добрался до цели. Он хотел вызвать Инну и вручить, нет, осыпать ее подснежниками и увести куда-нибудь. Да хоть к себе домой! Там никого, кроме Олежки, и быть не должно (Вадим ведь не знал, что Олег в ту ночь тоже пустился во все тяжкие).

Но все оказалось проще. Инна, Инесса, донья Инес оказалась одна. Ее подружки, компаньонки, дуэньи отсутствовали, так как две из них подрабатывали ночными медсестрами в больничных корпусах того же Первого меда, а Гуля разъезжала на «скорой». Инна, случалось, тоже где-то дежурила, когда финансовые обстоятельства становились из рук вон, но не сегодня. Сегодня она распахнула окно в ночь, чтобы выветрился угар неудачного «сейшна», и уселась в темноте на подоконник, размышляя о том, что надо бы, наконец, собраться и вернуть себе девичью фамилию, легкомысленно утраченную после никчемного, весьма кратковременного замужества, случившегося чуть ли не в школьном возрасте. Это было давно и неправда, но не вековать же век с фамилией Гусик.

На ней была байковая ночная рубашка, застиранная до полной потери ворса, и одеяло внакидку. И дверь на стук Вадима Инна открыла дверь именно в таком виде. Он, как и мечтал, осыпал ее подснежниками, помятыми, утратившими первозданную свежесть. Несколько цветков запутались в волосах да так и остались там на всю ночь. На всю долгую ночь, которая началась неловкими, грубоватыми, скомканными, как подснежники, поцелуями. Поцелуи эти подсказали Инне, что поначалу ей придется все брать на себя, что, действуя, придется быть терпеливой и снисходительной и немного лживой в выражении восторга и благодарности.

* * *

Лина, в самом деле, ждала, никуда не уехала. Она ждала, ее пышное каре обвисло по-домашнему, на крыльях носа скаталась мелкими комочками пудра, под глазами залегли тени, а освежить помаду на губах она забыла, и лепестки орхидеи выглядели как никогда беззащитно.

Она сжала Олегу руку, потом погладила по плечу, обвела пальцами кровоподтек на скуле и сказала, что-то пряча за легкой иронией:

– Ты рыцарь из рыцарей, сэр Олег. Поедем-ка… в мой замок. Там нас не будут подстерегать неожиданности.

– Жаль, – выдохнул осмелевший после приключения Олег, ловя губами ее пальцы.

– Ты не знаешь, о чем говоришь, – жестковато усмехнулась Лина и решительно повернула ключ зажигания. Она привычно встряхнула волосами перед тем, как нажать на газ, и машина, белый зверь, словно чувствуя нетерпение хозяйки, понеслась по ночному городу, разбрызгивая весеннюю слякоть.

И все состоялось. Голубая вода в ванне, невиданные плавающие свечи в широком мелком фаянсе, золотистый хмельной напиток из одной на двоих серебряной чаши, опрокинутая ваза с увядающими нарциссами. Вода из вазы, не иначе как зачерпнутая в далекой священной реке, пролилась на ковер. Ковер впитал и соленую испарину, и любовную мутноватую влагу…

Из-за стекла книжной полки с черной глянцевой обложки выставочного каталога на переплетенные тела мужчины и женщины свысока смотрела посмертная золотая маска самого знаменитого фараона.

Ты приближаешься к великолепному цветку, он сияет ласковым взором и источает загадочное сладостное благоухание, вот ты склоняешься, чтобы лучше видеть прекрасное лицо… И тут из венчика мерцающих лепестков тебя поражает леденящий убийственный взгляд василиска! Вот что я пережил в этот миг…