Он засмеялся:

– Меня, пожалуй, тоже. – И затем: – Но не надо было рвать картины. А вдруг бы ты передумала? Или, например, в них было что-то хорошее, ты бы позднее использовала…

– Было бы фигово, если б я хотела стать художницей. Но я не была художницей. И не хотела.

– Ты получила стипендию.

– Как и толпа других людей. В основном – с дрянными картинами. По закону вероятности моя, наверно, тоже была дрянная. Нет, это не было фигово, если заниматься живописью я не хотела вообще.

Но он все равно качал головой.

– Тебя это по правде расстраивает, да? Почему?

Он вздохнул и вытащил из-под нее руку.

– Ты… все мне как будто говорят… как будто пытаются сказать еще сто пятьдесят разных вещей. Помимо того, что говорят прямо.

– Ой, кажется, я немножко да.

– Я тут такой наполовину псих, я пытаюсь стихи писать, а ты – внушить мне, что не надо верить в искусство и психиатрию.

– Ой, да нет! – Она сложила руки у него на груди, оперлась на них подбородком. – Я говорю, что вот я решила бросить. Но я не была псих. Просто ленивая. Надеюсь, разница есть. И я не была художницей. Звукорежиссер, учительница, губная гармонистка – но не художница. – (Он обхватил ее за шею и притиснул ее голову щекой к своей груди.) – Видимо, беда в том, – продолжала она глухо ему в подмышку, – что у нас есть внутри и снаружи. Проблемы и там и там, но не поймешь, где кончается одно и начинается другое. – Она помолчала, покрутила головой. – Мое синее платье…

– Напоминает о проблемах снаружи?

– И оно, и визит к Калкинзу. Я не против так жить, если изредка. Когда выпадал случай, я неплохо справлялась.

– Можем завести себе такой же дом. В этом городе найдется все, что хочешь. Допустим, не такой большой, но можно подыскать красивый; и я раздобуду то и это, как все. У Тэка есть электропечь – ростбиф жарится за десять минут. Микроволнами. Можем добыть что угодно…

– Однако здесь, – она качала головой, – и начинаются проблемы внутри. Ну или то, что внутри, становится проблемой. Иногда мне кажется, что внутренних проблем у меня нет вообще. По-моему, я их себе надумываю, чтоб не скучно было. Я не боюсь половины того, чего боятся люди вокруг. Я много где бывала, много с кем знакома, развлекалась напропалую. Может, тут главное разобраться с внешними проблемами. И еще некрасивое: я смотрю на тебя, и порой мне кажется, будто я не имею права ни на какие проблемы, ни внутри, ни снаружи.

– А ты не хочешь что-нибудь сделать? Что-то изменить; что-то сохранить; что-то отыска… – Он осекся, потому что стало остро не по себе.

– Нет. – Она сказала это очень твердо.

– Может, это бы разрешило хотя бы какие-то внешние проблемы. Ну, знаешь – может, ты будешь счастливее, если найти другое платье.

– Нет, – повторила она. – Я хочу, чтобы со мной происходило дивное, и восхитительное, и чудесное, и стараться ради этого сама не хочу. Вообще. Ты, наверно, считаешь, что я поверхностная… да нет, ты слишком умный. Но многие бы сочли.

Он опешил.

– Ты чудесный, глубокий, восхитительный человек, – сказал он, – и поэтому должна сию секунду стать знаменитой на весь мир.

– В свои двадцать три я довольно-таки знаменита, если учесть, что я ничего не сделала. Но ты прав.

– А чем ты знаменита?

– Не по правде знаменита. Но у меня куча знаменитых друзей. – Она снова перекатила голову на подбородок. – В газете писали, что Новика трижды номинировали на Нобелевку. Я знаю троих, кто ее получил.

– Чего?

– Двое – ученые, а Лестер Пирсон[23] – добрый друг моего дяди, приезжал на выходные в дядин летний дом в Новой Шотландии. Тот, который химик, очень милый – ему было всего двадцать девять, – в университете работал. Мы одно время были очень близки.

– Ты ходила на свидания и все такое. Со всеми знаменитыми друзьями?

– Нет, это я ненавижу. Я никогда не хожу на свидания. А с этими людьми я знакомилась, говорила, мне нравилось, и поэтому я говорила с ними еще. Вот и все.

– Я не знаменитый. Если жить со мной в доме, как у Калкинза, ты будешь счастлива?

– Нет.

– Почему? Потому только, что я не знаменитый?

– Потому что не будешь счастлив ты. Будешь там как неприкаянный. Не в своей тарелке. – А потом он всем телом почувствовал, как напряглись ее мускулы, от бедра до плеча. – Это неправда! А я чудовище. – Она цыкнула. – Знаешь, я до смерти боялась идти с тобой к Роджеру. И не важно было, во что я одета: я боялась, ты поведешь себя кошмарно, либо заахаешь и заохаешь всё до смерти, либо умолкнешь и станешь такой большой бессловесной дырой посреди дня.

– Ты считаешь, я никогда не бывал в приличных домах?

– Но ты вел себя не так, – сказала она. – Я о чем говорю? Ты прекрасно себя вел, развлекался, и я уверена, что мистеру Новику понравилось. Если кто и подпортил картину, так это я со своим дурацким платьем. А если я переживаю из-за таких вещей, я злая, мелкая и мелочная. – Она вздохнула. – Мне полагаются призовые очки за то, что так долго не признавалась? – Снова вздох. – Нет, пожалуй, нет.

Он моргал в бурное небо и пытался понять; логику он постигал, но что за эмоции ее питали – не разберешь.

После паузы Ланья сказала:

– Я росла в огроменных домах. Некоторые – почти как у Роджера. Один раз, когда я училась в пансионе, дядя разрешил на мой день рождения позвать гостей в летний дом. День рождения пришелся на длинные выходные, и мне разрешили позвать десять человек, с вечера четверга до середины воскресенья. В Школе Ирвинг – это школа для мальчиков, по соседству с нашей – был один парень, Макс его звали, и я считала, он фантастический. Из бедной… ну, небогатой семьи. Учился на стипендию. Умный, чуткий, мягкий… и роскошный – я в него была, наверно, влюблена! Мне бы вполне хватило зазвать его на выходные одного. Но пришлось планировать праздник; и я все спланировала для Макса. Позвала двух девчонок, которые обожали слушать разговоры умных парней, – я тогда слушала не очень хорошо, а чесать языком Макс умел. Позвала совершенно отвратительного цветного мальчика – Макс говорил, что им восхищается, потому что мальчик был вторым в дискуссионной команде и никогда-никогда не лажал. Я обыскала четыре школы – подбирала самых чудесных и обаятельных людей, которые его развлекут, и дополнят, и составят правильный контраст. Из каждой группки – только по одному, чтобы, знаешь, они не корешились парочками, несъедобной такой клецкой в этой сборной солянке. Выходные получились ни к черту. Все прекрасно провели время и еще два года потом спрашивали, когда я планирую повторить. Все, кроме Макса. Полет на аэроплане, лошади, лодки, служанки, шоферы – для него все это было чересчур. Четыре дня только и твердил «спасибо» и «елки-палки». То и другое – раза по сорок четыре. Нет, понятно, мы тогда были очень юные. Еще бы пару лет – и он, наверно, стал бы социалистом каким-нибудь, против этого всего бы восстал. И нормально! Я позвала людей, которые умели спорить. Хоть как-то пообщались бы. Не знаю… может, я до сих пор еще юна. – Она резко перевернулась. – Я бы сейчас могла быть пожилой женщиной из французского романа восемнадцатого века. – Перевернулась обратно. – Двадцать три! Ужас, да? А говорят, что у двадцатого века пунктик на молодости. – И она хихикнула ему в грудь.