Наталья Булычева

Юлиан и Нона

Тогда мне было тринадцать лет, рос я хулиганом таким, что оторви и выбрось! Что неудивительно, ведь воспитывался я, считай, без родительской заботы. За отца и за мать мне чаще всего был мой старший брат — Валентин Берёзкин, на пять лет меня старше. Я тоже, как вы уже догадались, Берёзкин. И имя у меня такое же романтичное и звучное, как и у брата. Зовут меня Юлиан. На этом, пожалуй, все сходства меж мной и Вальком заканчиваются, потому что он умный и целеустремлённый. Даже на старых черно-белых фотографиях, где ему лет шесть-семь, он выглядит серьёзным, словно офицер советской армии, — кареглазый, с узкими поджатыми губами, не улыбчивый и не по возрасту сосредоточенный. А я? Что с меня взять! Жечь муравейники, лазить с пацанами по заброшкам да взрывать самодельные петарды — вот краткий перечень моих основных занятий на тот момент. Я перебивался с тройки на двойку, а иногда так доводил учителей и директрису своими выходками, что те грозились сдать меня в школу для трудновоспитуемых подростков. И наверняка сделали бы это, но очень уж уважали моих родителей, и им приходилось терпеть. Да, родители у нас с Валентином, конечно же, тоже были, и не какие-то забулдыги, как вы могли подумать, а совсем наоборот, уважаемые люди! Отец — Эдуард Михайлович, полковник, лётчик гражданской авиации. А мама — Элла Сергеевна, старшая бортпроводница. Они всегда летали в паре. И им было не до нас с братом. Нет, вернее, когда родился Валёк, мама ещё училась в университете, не работала и много времени проводила с ребёнком. Ей помогала тогда ещё живая и заботливая бабушка наша — Татьяна Ильинична. Да и отец только-только начинал свою карьеру и был не так оторван от семьи. Так что Валентину повезло видеть родителей чаще, чем одну неделю в месяц, как это было в моём случае. Поэтому, наверное, мы такие разные и даже внешне не похожи, хотя и оба темненькие, но Валёк — он широкоплечий крепыш среднего роста. А я почти на голову выше брата, но при этом худой и тщедушный. И когда Валентин погиб, бабушки у подъезда, завидев меня, ещё долго осуждающе кивали головами и говорили меж собой тихонько, что лучше бы погиб я, а не Валентин. Я не обижался, потому что Валька все любили. И если бы это была правда, то я бы и сам предпочёл умереть вместо него, но это не так! На самом деле брат мой не погиб, с ним случилось нечто гораздо худшее…

В то утро я проснулся так рано, как это бывает, когда я собираюсь на рыбалку на утренний клёв. Я лежал, с головой накрывшись одеялом, и думал про медальон. Золотой, увесистый, изображённый на нём оборотень-пёс был сработан так грубо, что казалось, будто эту гравюру делал неандерталец. Но в тот же момент медальон этот был вещицей настолько необычной, что ничего подобного в нашем советском быту мне никогда ещё до этого не встречалось.

Хотя жили мы неплохо, и японский видеомагнитофон отец с матерью привезли мне из рейса. И игрушка «Электроника ИМ-02» у меня у первого во всей школе появилась, но этот странный медальон был ещё более чудесным. Я поражался сам себе, своим странным мыслям: «Что может быть интереснее электронной игры, где волк из «Ну, погоди!» ловит яйца? Или видака, где сам какие хочешь кассеты такие и ставь: хочешь, мультфильмы крути, а хочешь боевики. Вот это, я понимаю, чудо! А этот медальон — безделушка блестящая, только и всего…». Рассуждал я мысленно. Но чувства мои были сильнее! И мне казалось, попроси меня кто-то обменять и видак, и игру, или даже моего любимого кота — дымчатого Барсика, на этот медальон, я сделал бы это без сожаления! «Юлик, девчонка ты, что ли??? На блестящие безделушки менять такие полезные в хозяйстве вещи, — ругал я себя. — Да пусть он хоть трижды золотой медальон этот проклятый! Тебе-то с того какой интерес?» — ругал я сам себя. Но чем дальше, тем больше мне становилось обидно, что на этот раз из командировки родители привезли мне ананас и конфеты, а медальон, такой красивый, дорогой и заграничный, отдали Валентину. И не чтобы носил, а чтобы спрятал, приберёг на «чёрный день». Вчера вечером по возвращению из Берлина отец рассказал нам такую историю, что закачаешься! Последнее время я не часто ужинал с родителями даже после долгой разлуки, я не хотел показывать, как сильно скучаю, я думал, что не по-пацански все эти телячьи нежности! И обычно я уходил кушать в гостиную перед телеком. Но когда отец показал нам медальон и начал рассказывать историю о нём, я сидел и слушал с открытым ртом.

“Вот такая, значит, штукенция у нас тут, ребятки… Это мне один полоумный немец всучил на рынке, то ли монах, то ли сектант какой-то… — А что такое сектант? — перебил я отца, чтобы он объяснил незнакомое слово, но он замялся, было видно, что ему не нравится мой вопрос. И он ответил скомкано и неуверенно: — Ну, это… Сектанты — это такие люди, которым мозги запудрили сказками всякими, и они теперь… Ну, в общем, ни рыба ни мясо… Да дело-то не в этом, а в том, что немчик этот — он чёрт! Натуральный чёрт! — При этих словах отец громко засмеялся, и мама засмеялась тоже, Валёк сдержанно подавил смешок, а я заржал, как конь. Немцы, как и все иностранцы, мне казались чудаками, а уж если папа так охарактеризовал этого мужика, то он уж точно кукарекнутый! И это меня очень позабавило, а тем временем папа, отсмеявшись, продолжил: — Завидел нас с матерью на рынке, узнал форму и как заорет: «Руся! Руся! Там ваш Союз! Вы лететь — передать мой бог Кристофер!» И всучил, значит, ей в руки вот эту вот прелесть! — Произнося эти слова, батя с гордостью демонстрировал нам золотой медальон, потрясая им в воздухе, будто это было не украшение размером почти что с медаль, а какое-то удостоверение личности. — «Ну, я, конечно, возмутился! И говорю этому чудиле, что, мол, ничего передавать мы не будем! Не положено! И никаких богов у нас в Союзе нет и никогда не было!» — При этих словах нас снова разобрал смех. Отец хотел продолжить, но мама отсмеялась первая и взяла