Сколько Петр Григорьевич помнил себя, с самых юных лет у него была какая-то нелепая привычка непроизвольно выглядывать и угадывать в трещинках на стенах, в разного рода узорах, в натюрмортах и даже в облаках некое подобие человеческих лиц. Причем преимущественно мужских. Были они раздражающе непостоянны — то вот они, ясно видны, то посмотришь еще раз, а их и след простыл. И были эти рожицы, как правило, карикатурно уродливы и, казалось, всегда чему-то ехидно ухмылялись. Где-то он читал, что нечто похожее используют в своих тестах психологи и психиатры, когда предлагают своим пациентам посмотреть на так называемые кляксы Роршаха — кляксы, в которых испытуемого просили найти случайные ассоциации.

Капли ли, кляксы — он к ним никакого отношения не имел, потому что видел в узорах и трещинах только лица. Вот и сейчас, лежа на высокой больничной кровати в своей отдельной палате, он ясно видел отвратного вида старичка, прятавшегося в аляповатом акварельном натюрморте на стенке напротив, который изображал букет сирени. Носатый одноглазый уродец поглядывал на него из-за сиреневых веток с нескрываемым злорадством. Впрочем, понять, чему он так радовался, было нетрудно. Похоже было, что вскоре и сам Петр Григорьевич, до недавнего времени преуспевавший бизнесмен шестидесяти двух лет от роду, превратится в узор. И то хорошо, если хоть в узор. Скорее всего, и узора не останется, ничего не останется.

Три дня тому назад его лечащий врач Гурген Ашотович, с которым он был знаком уже лет пять, если не больше, зашел в его палату с каким-то напряженным лицом, медленно, словно выигрывал время, плотно прикрыл за собой дверь и осторожно вставил свой обширный зад в креслице, которое стояло подле кровати. На мгновенье сердце Петра Григорьевича остановилось и тут же ухнуло куда-то вниз, оставив во всем теле холодную сосущую пустоту. Он всегда мгновенно чувствовал опасность. Впрочем, вряд ли бы он иначе пережил две попытки пристрелить его и один раз взорвать его «мерседес». Тогда, едва только сев в машину, он неожиданно сам для себя вдруг попросил своего водителя-охранника Гену остановить машину и вернулся в офис. Он не успел даже дойти до лифта, когда услышал грохот взрыва. Хороший был парень Гена, жаль его. Оставил вдову и двухлетнего сына. На похоронах Петр Григорьевич обнял ее за зябко дрожавшие плечи и сказал, что распорядился выдать ей сразу тридцать тысяч долларов — тогда еще, в середине девяностых, считали все только в долларах — и ежемесячно платить по триста до совершеннолетия сына. Она с тех пор и замуж вышла, честно сообщила ему об этом, но он назначенную им пенсию продолжал платить. Ведь не только ей шли деньги. Парень рос. Похож на отца как две капли воды, отметил Петр Григорьевич, когда однажды он пришел с матерью поблагодарить его.

Много раз после того случая Петр Григорьевич пытался вспомнить, почему вдруг решил вернуться в офис. И так и не смог. Потому что никаких разумных оснований для этого не было. Ни о делах никаких недоделанных не вспомнил, и ничего в своем кабинете не забыл. Просто взял да вернулся. Словно какая-то высшая сила решила поберечь его тогда и вовремя выдернула из машины. Не пришло, мол, еще его время. Тогда…

— Петр Григорьевич, — со вздохом сказал доктор, — иногда я думаю, что в советские времена, когда больным правды об их состоянии не говорили, щадили их, мы, пожалуй, поступали не так уж глупо. Надежда умирает последней и всякое такое… С другой стороны, человеку ведь в наши времена нужно дать время привести свои дела в порядок, всякие там завещания и всё такое… А какие дела были у советского человека? Всё, так сказать, помещалось в личном деле. В одном, строго говоря, листке по учету кадров. Не был, не состоял, не имею. Чего завещать-то? Своего-то ничего не было. Всё казенное, от убогой комнатки в коммуналке или крошечной кооперативной квартирки до двух плохо переваренных котлет московских по семь копеек штука в желудке. Ну, что еще своего могло быть у советского человека за душой? Ну, разве что две пары семейных, как тогда говорили, трусов бэу? Холодильник «Саратов» неработающий? Телевизор «КВН» с помутневшей линзой перед крошечным экранчиком? Подписка на журнал «Крокодил»? И что бы человек ни оставил в наследство, всё равно пришлют кого-нибудь от месткома на кладбище, чтобы сказать с равнодушно-постным лицом, что покойный-покойная всегда выполнял-выполняла и перевыполнял-перевыполняла норму и упорно работал-работала над повышением своего профессионального и политического уровня. И все на кладбище постараются при этом не улыбнуться, потому что работа над поднятием своего политического уровня покойнику-покойнице явно не помогла, да и думали провожающие не столько о покойном-покойнице, сколько о поминках…

— Гурген Ашотович, — прокаркал Петр Григорьевич каким-то не своим голосом, — не юлите. Он самый?

— К сожалению, да. Рак поджелудочной железы в четвертой степени, то есть…

— Четвертая степень — это что, как высшая мера наказания?

— В общем, да. Только просить о помиловании некого… Поверьте… Мы вас и здесь исследовали, и в Онкоцентр возили, и консилиум собирали. Так что…

— Рад бы не верить, да не получается… И сколько вы мне даете времени? Надеюсь, счет идет еще не на часы…

— Вы мужественный человек, Петр Григорьевич. Даже шутите… Понимаете, человеческий организм — это все-таки не машина, на калькуляторе такие вещи не просчитаешь, но, боюсь, дорогой друг, месяцев семь-восемь, не больше… Во всяком случае меньше года, увы…

— А операция? — спросил Петр Григорьевич только для того, чтобы что-то спросить, потому что ответ он прекрасно представлял. Иначе бы вел себя доктор совсем по-другому. — Может, в Германии или в Израиле…

— Стадия абсолютно неоперабельная, рак этот довольно агрессивный и уже дал метастазы. Рак поджелудочной бывает очень коварен. Ничего не болит, никаких симптомов, а потом сразу удар под дых. Нокаут. Мы делали вам полную диспансеризацию почти год назад, точнее, тринадцать месяцев, и ничего подозрительного тогда не обнаружили… А насчет заграницы, так и там, поверьте, чудес не творят. Наши хирурги, во всяком случае, лучшие, режут нисколько не хуже. Это в целом наша бедная медицина, бедная во всех смыслах этого слова, отстает, а в хороших центрах у нас и специалисты не хуже, и оборудование теперь на уровне. Да и врачи и сестры у нас как-то потеплее, почеловечнее, что ли… Я когда стажировался в Германии, в Мюнстере, это сразу почувствовал… И дело, поверьте, не в каком-нибудь моем яром патриотизме. Откуда у армянина может быть русский квасной патриотизм? Так что, увы. Рад бы вас обнадежить, да при всей симпатии к вам, простите, не могу.

— А какие-нибудь лекарства…

— Радикального, увы, ничего до сих пор нет. Одни надежды. Кажется, со дня на день дожмут рак в конце концов. Еще немножко, как поется в известной песне, еще чуть-чуть. Это ведь сколько лучших медицинских голов в лучших лабораториях мира круглосуточно на него охотятся, обложили со всех сторон. Кажется, вот-вот и можно будет в Стокгольм за Нобелем собираться, пора уж и тезисы своей Нобелевской речи набрасывать. Ан нет, опять этот зловредный рак выворачивается в последнюю минуту. Так что в реальности пока что только статьи в научных журналах, не более того. Кроме, разумеется, тех случаев, когда застают болезнь вовремя, и еще можно оперировать… Конечно, все новейшие препараты мы попробуем, но не стану вас обнадеживать. В лучшем случае они лишь несколько отсрочат… И то, повторяю, в лучшем случае. Несколько дней мы вас здесь еще подержим, чтобы подобрать нужные дозы, а потом в больнице вам делать нечего. Дома-то у вас есть кому за вами ухаживать?