Начало 2000 -х г.

-Не… не подходи, – дрожа, хриплю сорванным голосом, пятясь к стене, заламывая содранные в кровь пальцы. Меня до сих пор колотит, как припадочную от ужаса.

-Маленькая, - шепчет он на выдохе, замерев в шаге от меня. Лицо белое, как полотно, напряженное, а в глазах, в тех самых, в которых еще пару часов назад отражался лютый холод и безразличие, теперь столько вины, что меня начинает скручивать от едкой, как щелочь, сжигающей напрочь, ненависти.

Задыхаюсь, не могу его видеть, находиться с ним рядом не могу. Наизнанку выворачивает. Насквозь прошибает яростной болью. Он же скользит по мне взглядом и бледнеет еще сильнее. Смотрит на мои окровавленные руки все в занозах и земле, и не выдерживает, отводит взгляд.

Усмехаюсь, не скрывая отвращения и горечи.

Правильно, не смотри. Не думай, как я билась в истерике, как скребла доски, сдирая кожу; как рвала связки, звав тебя на помощь, не веря, что ты способен на такое зверство. Не смотри, любимый, пусть тебя совесть не мучает. Хотя о чем это я: где ты, а где совесть?!

Долгов, подтверждая мои мысли, преодолевает разделяющее нас расстояние. Отшатнувшись, ударяюсь головой об стену. Зажмурившись от боли, втягиваю с шумом воздух, и меня окутывает любимый запах: смесь мяты, сигаретного дыма и чего-то такого густого, терпкого, приглушенного дорогим парфюмом. Меня ведет, каждый нерв вибрирует, как и всегда, от аромата его тела, благодаря которому я узнала, как пахнет моё собственное. Впрочем, всё во мне, как в женщине, открыто этим мужчиной. И сейчас от этой мысли невыносимо больно и горько. За что он мне? За какие грехи меня им наказали? Что я успела такого сделать в восемнадцать лет, чтобы тащить столько времени на себе груз этих отношений, и в конечном счете быть отданной, словно кусок мяса на растерзание шакалам? За что, Господи?! За что?

Слёзы обжигают глаза, а в следующее мгновение мир замирает: звуки исчезают, запахи, чувства – всё перестаёт существовать, кроме Долгова, опускающегося передо мной на колени.

-Прости меня! Я не мог иначе, родная. Это был единственный выход, – шепчет он, уткнувшись в мои израненные ладони, осторожно касаясь их горячими губами, разъедая солью мои раны.

Конечно, ты не мог иначе. Иначе ты даже и думать не стал бы. Ты своё никому не отдашь, лучше в расход пустишь, кого не слишком жалко, но никто тебя на колени не поставит. И сейчас ты не на коленях передо мной, а просто гнёшь свою линию.

Вот только во мне больше гнуть нечего. Сломана. И внутри всё медленно, мучительно угасает, оставляя лишь холод и мёртвую пустоту, которую не заполнить ничем, ни воскресить. Долгов разрушил всё до основания, растоптал, уничтожил. И ничего больше не осталось: ни слёз, ни страха, ни любви. Всё там – в той могиле. И я - та я, что любила этого мужчину больше жизни; что всей своей душой безгранично ему верила; что готова была простить ему всё, я тоже там: заживо похоронена любимыми руками. И этого не забыть никогда, не исправить. Это конец.

Но Долгов не понимает, продолжая что-то лихорадочно высматривать в моём лице.

Нет там ничего, Серёженька. Стер ты всё набело. А казалось, сделать мне больнее уже просто невозможно, но ты смог. Опустил на самое дно, умылся моими слезами, а теперь думаешь, что прощу и пойму?

Не пойму никогда! Потому что я бы за тебя отдала всё на свете. Я бы лучше сдохла рядом с тобой, чем позволила тебе пройти через что-то подобное.

‍‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‍

Конец 90-х годов

-Я в шоке! У неё уже реально старческий маразм. Поставить тебе тройку – это немыслимо! Да ты английский знаешь лучше неё, - возмущалась мама, поправляя макияж, хотя на мой взгляд, он был безупречен. Но у Жанны Борисовны критерии безупречности разительно отличились от моих, поэтому (не считая еще тысячи других причин) мы редко находили общий язык.

-Ну, она, как видишь, придерживается другого мнения, - отозвалась я совершенно индифферентно, так как эта тема за два часа набила оскомину. Я вообще-то пришла обсудить возможность моей поездки на тату-конвенцию в Париж, а не мыть кости англичанке, которая и без того достала в школе. Но маму больше волновали мои оценки, нежели мечты.

-Да кому интересно её мнение?! Все знают, что уровень твоего английского выше среднего! – вполне предсказуемо взорвалась она, я же приготовилась к очередному разгромному спичу в адрес некомпетентности наших преподавателей, устаревшей системы образования и конечно же, закостенелости папы Гриши, не позволяющего отправить меня учиться заграницу. Всё это я уже слышала пятьсот тысяч раз, поэтому не особо вслушивалась.

Откинувшись на прикроватный пуфик, вытянула ноги к потолку и стала рассматривать новенький педикюр. Мне не нравился красный цвет, но мама настояла.

«Красный лак – это классика, он подойдет ко всему.» - говорила она.

Спорить же из-за такой мелочи сейчас было ни к чему. Я безумно хотела поехать на фестиваль, поэтому старалась маму лишний раз не бесить. С меня не убудет походить неделю с красным лаком. А вот для мамы все эти мелочи крайне важны. Раньше меня ее придурство в духе «аля светская львица» выводило из себя, сейчас отношусь к нему гораздо спокойней и на многое закрываю глаза.

«Жизнь состоит из мелочей!» - любит повторять мама.

И, пожалуй, теперь, когда моя поездка вполне может сорваться из-за неправильного выбора лака и тому подобных тонкостей, я склонна согласиться с ней.

Речь мамы, меж тем, достигла кульминации, и когда прозвучало сакраментальное: «Я это так не оставлю!», я обратилась в «слух» и решила вмешаться. Мамина скандальность и без того уже стал притчей во языцах в школе с тех пор, как моя младшая сестра пошла в первый класс. Не хватало еще и мне оказаться участницей этого Марлезона.