Николай Коротеев

ГРИФОН

Грифон — мифическое чудовище — лев с крыльями орла.

ПРЫЖОК ИЗ ПЛАМЕНИ

Ловко перехватывая поручни, Алты быстро взобрался на полати буровой вышки.

Полати — это площадка. Она находится посредине, меж основанием и верхушкой — кронблоком, на высоте двадцати пяти метров. Тот, кто работает на полатях, называется верховой. Это должен быть очень проворный человек. Во всяком случае, Алты был самым проворным не только в смене, но и в бригаде, а некоторые буровики говорили, что такого верхового, как Алты, вряд ли найдешь даже на участке. А участок для разведчиков недр — почти то же, что участок фронта для военных. На своем участке буровики первыми погружают бур в недра. Они либо подтверждают предположение ученых, либо твердо говорят: «Ошибочка». Но это бывает последнее время очень редко.

Выйдя на площадку, Алты пристегнул к ограде страховочный пояс, посмотрел вниз. На настиле буровой стоял у приборов мастер. Бурильщик дядька Остап что-то кричал своему помощнику и рабочему. Бригада готовилась к подъему колонны бурильных труб.

Из дизельного сарая, что стоял рядом с буровой, доносился на полати постук машин. Все шло нормально. У Алты оставалось время, чтобы окинуть взглядом весеннюю цветущую пустыню, которую он, впрочем, любил независимо от времен года.

Пустыня распласталась чашей от края до края. Замерли океанские волны барханов. Кое-где белели солончаковые пятна — шоры, рыжели плешины такыров — глинистых площадок. Пустыня цвела. На ней справляла свой короткий праздник весна. Это был, без сомнения, праздник. А какой же праздник бывает длинным? Далеко-далеко, если глядеть на юг, в сторону предгорий, можно различить притушенную далью яркую полоску — красные тюльпаны. Здесь же, в ложбинах меж барханов, кланялась весне песчаная акация — сюзен, серебристое деревце с гроздьями мелких фиолетовых соцветий. Выбросили вверх кисти красочные эремурусы кое-где красовалась эфедра, а под ветерком склонялся упругий илак — песчаная ярко-зеленая весной осока. Сколько мог Алты рассказать про травы, цветы и деревья пустыни. Пока, пожалуй, больше, чем о буровой, на которой работал.

Небо сияло голубизной. Не палевой, как летом, в жару, а подлинной лазурью. Мозаика куполов самаркандских мечетей лишь напоминает ее. Может быть, и не самаркандских, а более древних, что стоят среди песков в той стороне, куда он смотрит. Полуразрушившиеся купола древнего храма облицованы изнутри лазурной керамикой. Она не потеряла своего сияющего цвета и поныне. Люди забыли название этого храма. Оно затерялось даже в преданиях. Но труд строителей не смогли стереть ни годы, ни ветер, ни солнце. Вещь, сделанная человеком, долговечнее его самого и даже памяти о нем.

Да, удивительное лазурное небо распахнулось над весенней пустыней. Такое глубокое, прозрачное. Лишь на горизонте, словно далекие снежноголовые горы, застыла гряда облаков.

Справа от Алты на далеком-далеком такыре, стоял редкий мираж. Море. Близился вечер, и местами сквозь воду миража просвечивала земля. В полдень — другое дело. Тогда море не отличишь от настоящего, и можно без труда разглядеть игру солнечных бликов на воде. Кустики сюзена — песчаной акации — казались плывущими на всех парусах кораблями, заросли саксаула выглядели далекими сказочными оазисами. И хотя Алты отлично знал — не море это, не вода, а мираж, смотреть в ту сторону все равно было очень приятно. Иногда Алты словно забывал, что перед ним мираж, и считал его морем. Алты исполнилось восемнадцать, и мираж не сердил его, как бурильщика дядьку Остапа. Причем, как считал Алты, дядька Остап даже любил сердиться. Есть такие люди, которые любят сердиться, потому что не злые, а добродушные. Только они не хотят, чтоб об этом знали.

Алты объяснял это явление дядьке Остапу с азартом недавнего школьника и поражал пожилого бурильщика обилием умных выражений. Слушая мудрености, дядька Остап морщил нос, будто хотел чихнуть, но раздумывал.

Слева от Алты на горизонте, на самой ниточке, угадывался поселок. Именно угадывался, размытый струящимся маревом. От него к буровой тянулась, извиваясь и петляя, желтая бечевка дороги с колеями, разбитыми в пыль.

С высоты полатей легко заметить на ней машины — подвижный столбик пыли. Если он на развилке не уходил вправо, значит, ехали к ним. А коли бежал «газик», Алты колотил ключам по стальному косяку вышки, подавал условный знак — едет геолог Гюльнара. Все поднимали головы вверх, и первым мастер Алексей Михайлович, или просто Михалыч. Так его звали по отцу — старому буровику, начальнику конторы, человеку заслуженному и очень уважаемому.

Окончив институт, Алексей поступил работать в ту же контору бурения, где начинал парнишкой — буровым рабочим. А теперь стал мастером. Для начала. Михалыч был человеком молчаливым. Однако его молчание шло не от угрюмости. Только посмотрит, а тому, на кого он посмотрел, яснее ясного становится, что надо делать. И он делает. И так, словно это не приказ, не распоряжение мастера, а его собственная догадка, которая необходима для дела именно сейчас, сию минуту. Ведь так чаще всего бывает в жизни, что человеку стоит не подсказать, а только намекнуть, и он уже понял, как нужно поступить в том или ином случае. Конечно, если он знает дело. А тому, кто понятия не имеет, о чем идет речь, тому ни намеки, ни подсказки не помогут. Учиться ему надо. И вероятно, очень долго.

Работа поэтому в бригаде спорилась. Иные лишь третью скважину с января бурить начали, а парни Михалыча — пятую. А ведь молодой мастер еще и года не работал. Но уж, право, ловко все у них в бригаде получалось. Словно и долота у них другие, более прочные и хорошие, и раствор — люкс, и дизели трудятся, не нуждаясь вроде в отдыхе.

Ну и заработки в бригаде такие, что в остальных лишь головами качали да прищелкивали языком. Может, от восхищения, а может, от зависти. Про зависть дядька Остап говорил.

Вот он стоит. Сверху, с полатей, только соломенная шляпа с широкими полями видна. Брыль — так он ее называет. А из-под полей шляпы виден краешек брюшка. Пузат дядька Остап. Словно очень-очень сытый верблюд. Не в обиду такое сказано. Но не вслух. Дядька Остап рассердиться может. Он обидчив. И не всегда понимает шутки. Тогда его лицо наливается кровью. Тяжелой, фиолетовой. Ругается он длинно и запутанно, забываешь, с чего начал. Голос у дядьки Остапа не по толщине и не по