Морис Давидович Симашко

Колокол

© Издательство “Аударма”, 2011

© Иллюстр. “Музей современного искусства”

Предисловие

Творческое наследие народного писателя Казахстана, лауреата Государственной премии КазССР имени Абая, премии им. И. Шухова СП Казахстана, журналиста, переводчика, эссеиста, публициста, писателя Мориса Симашко остается востребованным в современном Казахстане.

Книги Мориса Симашко «Повести Красных и Черных песков», «Искупление дабира», «Хроника царя Кавада», «Семирамида» и другие выходили более чем на 40 языках народов мира в ведущих зарубежных издательствах. За перевод его романа «Маздак» для серии «Библиотека мировых шедевров» писатель Ежи Литвинюк был удостоен Государственной премии Польши.

Дебютировал прозаик крупно и весомо: в журнале «Новый мир» в 1958 году была опубликована повесть «В черных песках» о послереволюционных событиях в Средней Азии. Свежесть взгляда, своеобразная стилистика поразили и заинтересовали критиков и читателей. Произведение было высоко оценено: А. Твардовский, Б. Лавренев отметили талант молодого прозаика.

Спустя всего два года в этом же журнале печатается новая повесть Симашко «Искушение Фраги», посвященная классику туркменской поэзии Махтумкули, жившему и творившему уже в XVIII веке. Затем один за другим стали выходить его произведения: «Искушение Фраги», «Емшан», романы «Маздак», «Искуплениедабира», «Комиссар Джангильдин», «Колокол», «Семирамида», повесть «Гу-га». История и древняя культура Ближнего Востока, России стали неотъемлемой частью его творчества. Французский поэт и литературный критик А. Боске отмечал, что писатель умеет передать в своих восточных сюжетах «фантасгармонию и великолепие среднеазиатских пустынь и связанные с ними полеты духа, рассуждения о вечности».

Каждая новая книга неизменно покоряли читателей точным знанием эпохи, массой резко очерченных подробностей и глубоким психологизмом.

Раскрывая глубоко и проникновенно правду человеческой жизни, писатель был убежден в том, что именно на этой, географически конкретно очерченной территории была сконцентрирована мировая история, складывались отношения между Западом и Востоком. Именно отсюда начинались великие завоевания и великие переселения народов, позже охватившие и Европу.

В романе «Колокол» Ибрай Алтынсарин показан сторонником европейской формы образования для казахских детей, никогда не забывающего о своем национальном достоинстве. Писатель был уверен в том, что в совмещении этих двух качеств и состоит ныне национальная задача казахов.

Султан Бейбарс, бывший раб, правитель Египта герой повести «Емшан» еще в десятилетнем возрасте, во время одного из многочисленных набегов с запада, был уведен и продан удачливому рабовладельцу может оказаться выходцем из рода Берш. Это он остановил гуннов, которые грозили уничтожению египетской цивилизации. Лишь запах жусана — степной травы напоминал ему о далекой родине, о детстве. С этой небольшой повести, которая была переведена на 38 языков мира, по образному выражению А. Нурпеисова, начинается «запах «Емшана» в потоке истории.

Книги Мориса Давидовича Симашко — это увлекательное чтение. Оно построено на прочном фундаменте знаний мировой истории и цивилизации. Открыв первую страницу книги, читатель не расстается с ней до конца.

Кадиша НУРГАЛИ,

доктор филологических наук,

профессор

КОЛОКОЛ

роман

Вступление

Николай Павлович умирал. Он лежал и смотрел в посветлевший потолок своим твердым сосредоточенным взглядом. Вчера Мандт, исполняя данное еще полтора года назад обещание не скрывать в этом случае правды, предупредил его о неизбежности конца. Но он знал все уже без Мандта. Это знание пришло в ту минуту, когда адъютант штаба передал ему в среду под конец дня серый продолговатый пакет с сургучом и красными молниями по шву. Первый раз в жизни, прежде чем ровным движением разорвать конверт, он посмотрел на лицо адъютанта. Там было несколько оспинок — на носу и щеках. Прочитав донесение, он положил его на подставку для бумаг и сказал: «Иди, братец!» Потом прошел вниз, в свою комнату, и лег на узкую железную кровать. Так и лежал он со среды, не вставая и не принимая пищи. Только многолетний слуга-чухонец заходил к нему.

Ближние лишь знали, что Николай Павлович слегка занемог простудою перед масленицей на свадьбе у дочери графа Петра Андреевича и в великий пост не смог приобщиться святых даров вместе с семейством. Лейб-медик Мандт ничего тревожного не говорил, даже когда государь перестал принимать пищу. Ждали выздоровления, и все занимались своими делами.

Когда Мандт наедине подтвердил ему неминуемое, Николай Павлович велел позвать проститься императрицу Александру Федоровну и детей. Ровным, твердым голосом он сказал цесаревичу: «Мне хотелось, приняв на себя все трудное, все тяжкое, оставить тебе царство мирное, устроенное и счастливое. Провидение судило иначе. Теперь иду молиться за Россию и за вас. После России я вас любил более всего на свете. Служи России».

Делал он все так из чувства того долга, которое было у него в прошлом. Слова выговаривались помимо него, он даже слышал их со стороны. И речь других людей тоже будто слушал теперь не он, а другой, неизвестный ему человек. Болезнь его была не простуда. Он хорошо знал, что если бы встал, как обычно, в зорю, и начал свой заведенный день, к чему привык еще много раньше — в саперной и инженерной службе, то все бы продолжалось и болезни никакой бы не было. Но продолжаться это не могло.

Впервые ощутилась неизбежность полтора года назад, когда, приехав в свою финскую Александрию на берегу залива, он приложил к глазу морскую трубу. Серые полосы резко приблизились, и он увидел красночерные железные обрубки с трубами, из которых поднимался черный угольный дым. Они страшны были своей уродливостью. Нелепо торчали в стороны палки механических лебедок, и ни один парус не украшал моря и неба. Как бы не веря себе, он опустил трубу и оглянулся. Шпили Санкт-Петербурга, столицы его царства, были совсем рядом. Англичанин, в котором еще сорок лет назад почуял он угрозу себе, пришел к порогу самого его дома…

Все шло потом к этому концу. Он был неплохой инженер и понимал умом закономерность материальных законов. Синоп, когда лихой его адмирал ворвался в бухту к туркам и с громовым «Ура!» поджег их корабли, был последним свидетельством той русской особенности, коей считал он себя историческим выразителем. Случившееся затем происходило уже в другой, непонятной ему плоскости. Дымящие густым самоварным дымом железные пароходы встали в морях империи напротив Кронштадта, Свеаборга, Севастополя, и тот же адмирал принужден был затопить свои белопарусные фрегаты у входа в собственную бухту. Победоносные до той поры армии стали почему-то топтаться у Дуная, а когда в поддержку султану англичанин