Все персонажи, события, места действия – вымышлены. Любые совпадения случайны или надуманны. Искать черную кошку в темной комнате – пустое дело.

Хотя и занятное…

Автор

– Как бы пройти все это и все снести,

переболеть, перемочь, отмучиться, расцвести,

грудью прорвать препоны, врагам простить,

не подвести друзей, в одиночество не войти?

– Как бы пройти все это и отлюбить

все, что любил как будто навек, навсегда,

выйти самим собой отовсюду, шутом не быть,

но и шутом не стать, чтоб беда вообще – не беда?

– Как бы пройти все это и не пропасть,

не затеряться в толпе, не раствориться в воде,

не залететь в забвенье, но и не впасть во власть,

ибо и первое, и второе ведут к беде?

– Как бы пройти все это, оставив след,

тот, по которому сможет пройти иной,

видеть дерьмо дерьмом, ну а хлебом хлеб,

не раствориться в мире и не истлеть войной?

Как бы пройти все это, оставшись в тех,

кто тебе близок, дорог, и ты им – свой,

в тех, кто делил с тобою нужду, успех,

боль и любовь, а терпенья имел – с лихвой?

– Как бы пройти все это?..

– Как шел – иди,

не торопись, не мечись – не один такой:

ты – всего лишь прохожий на том пути,

цель – одолеть этап. И начать другой…

– Ладно. Допустим, понял. А что в конце?

– Вглядываешься, сощурясь – темным-темно,

ночь, ты идешь на ощупь, ты чуешь цель,

из темноты – как сполох – твое окно,

там не стучат часы, не летят года,

время притормозило, идущего пощадив…

– Верю. Дошел, оттаял… А что тогда?

– Угомонись до света и вновь иди.

И ты поймешь, что нет у пути конца,

и смерть – не конец, а лишь – начало пути,

тысячи лиц у жизни, у смерти нету лица,

а то ночное окно – твое больное «прости».

– За что «прости»?

– За тревоги тех, к кому не дошел.

За окна, что не зажглись на безоглядном пути

и вряд ли уже зажгутся… Но больно и хорошо,

что черт-те что за плечами, и кое-что – впереди.

Знал бы, где упасть, соломки подстелил бы. Иначе: не пошел бы в Службу, прикинулся бы хворым, остался бы дома. Но – не торкнуло. И начался день…

А ведь все у него было и всего было с верхом.

Как в сказке: и зелья – рекой, и снеди – от пуза, и сластей – до оскомины, и бабла – немерено, и жена – умница, которая сама по себе – в первачах.

А вот жизни – жизни-то как раз и не было.

То есть жизнь имела место, конечно, но кто здравый мог бы назвать жизнью эту беспрерывную смену дня и ночи, времен года, умеренного до сильного на сильный до порывистого, смену, или, точнее, беспрерывную череду людей, теней, образов любимых, а чаще нелюбимых, да никаких – чаще, ибо глаз давно замылился и не различал лиц, а только – функции запоминал. Зато – четко, зато – без промашки. Профессия. Иначе – образ мышления и, как следствие, жизни.

Если это все-таки считать жизнью.

В принципе Легат так и считал.

Был ли он счастлив? Да, был.

По-своему, как и любой человек на свете. Только по-своему: по своему разумению, по своим ощущениям, по своей совести. Он верил разумению, ощущениям и совести, и никогда не спорил с ними, ему хватало спорных для него сомнений или, точнее, дискомфорта в Службе, ежедневного, включая субботы и порой воскресенья.

Но вот ведь штука: не мешал ему жить этот дискомфорт, а даже помогал, стимулировал на толковые поступки и действия. А они, в свою очередь, рождали комфортное состояние Легату, состояния духа или души, разница в терминах несущественна. Или иначе – рождали и хранили после некий душевный баланс, без коего Легат не смог бы сохранить себя в тех странных условиях, какие, если честно, он сам себе придумывал и творил.

И был счастлив, и сомнений на свой счет не имел.

Род мазохизма.

Но мазохист вообще-то на отсутствие счастья не жалуется. У каждого мазохиста оно – свое, собственное, вынянченное, взращенное и, как результат, лелеемое.

Вот и нынче ехал он поутру к себе в Службу – к половине десятого. Не слишком рано и вовсе не поздно. Сидел на заднем сиденье персонального авто, глядел в окно и видел на зимней улице тех, ради кого он не щадил себя и других обок него вот уже четвертый год. И плюс: ради кого не щадили – себя, и Легата, и других обок них – старшие его товарищи, которые в этот час тоже ехали в Службу.

Старшие – по служебной лестнице, так точнее, поскольку по возрасту Легат был старше многих из них лет эдак на десять, а некоторых – и больше. За полтинник ему забежало, но еще до следующей круглой даты время оставалось.

Честно говоря, Легату плевать было на возраст – не только свой, но и любого, с кем он общался. Он сам не чувствовал своих пяти с лихом десятков, ни физически не чувствовал, ни ментально, и никогда не мерил по возрасту тех, с кем имел дело, а мерил по интеллекту, по жизненному драйву, по отношению к окружающей действительности и к себе самому и своему делу.

Возраст – понятие эфемерное, считал он. На сколько ты себя чуешь, столько тебе и есть. Уже десятка два лет Легат чуял себя на тридцать с небольшим хвостиком и стареть не хотел.

Он, бывало, встречал своих ровесников – коллег по прежним сферам его многофазной деятельности: по журналистике, по писательству, например, или даже по вузу, – встречал и расстраивался: старыми они были. Ну вот хоть обсмотрись – старыми!

И внешне: морщины там, пузо, одышка (это – о мужиках, о женщинах – и сказать страшновато), и ментально: бессмысленно мощно держало их прошлое, бессмысленно много и хорошо они о нем помнили, цеплялись, как за палочку-выручалочку, за дурацкие свои воспоминания, за тупое «а помнишь?».

А Легат не помнил!

Память Легата, похоже, всегда была избирательна, он даже из счастливого своего детства помнил бесстыдно мало и фрагментарно: что хотелось, то и осталось, а лишний скарб – он и есть лишний. А эти, ровеснички, тащили вес воспоминаний ну прямо неподъемный, тащили и обижались на Легата, когда он, вдруг и легко встреченный, так же вдруг и легко исчезал с их пути.

Бог их обидел, Он им и судья!

И впрямь, что ему до их обид, когда реально молодые коллеги и даже немногие начальники держали Легата если уж и не за ровесника, ну так за чуть более старшего коллегу, общались с ним вровень и легко, быстро переходили на «ты». Потому и работалось толково. Командой.