Моему другу Паоло Милано

Сказывают, о, мой добрый царь, что жил некогда всем купцам купец, и было у него большое богатство, он вел торговлю в разных городах во всем свете. И вот сел однажды тот купец на коня и пустился в путь, дабы стребовать с должников свои деньги, а в пути стомила его жара; и сел он поддеревом, запустил руку в седельный вьюк, достал оттуда хлеба немного, сушеных фиников и стал есть. Съевши финики, он отшвырнул косточки и вдруг видит: является пред ним злой дух, собою огромный, размахивает мечом, а потом подходит к купцу и говорит: «Встань, и я убью тебя, как ты убил моего сына!» Спрашивает купец: «Да как же я мог убить твоего сына?» — и злой дух ему отвечает: «Когда ты съел свои финики и отшвырнул косточки, они попали прямо в грудь моему сыну, ибо он проходил мимо, и тотчас он умер».

Рассказ о купце и злом духе из «Тысячи и одной ночи»

Как это, сам не знаю, но над колыханием океана медленно всплыло человеческое лицо; и море усеяли несчетные лица; лица молящие, отчаянные, гневливые, лица, запрокинутые к небесам, и они всплывали тысячами, мириадами, без числа…

Де Куинси. «Муки опиума»

Бывает, в Нью-Йорке вечером печет, как в Бангкоке. Как будто весь материк стронулся с места, сполз к самому экватору, злобно-серая Атлантика стала зеленой, тропической, и это дикие феллахи кишат на улицах, снуют под гигантскими памятниками своей тайны, а их огни рассыпчато, слитно, слепя, без конца взбираются в раскаленное небо.

В такой вот вечер Аса Левенталь выскочил впопыхах из трамвая на Третьей авеню. Задумался, чуть не проехал свою остановку. Когда сообразил, вскочил, закричал кондуктору: «Ой, да погодите же минуточку!» Черная дверь старого вагона уже смыкалась; он дернул ее, нацелился плечом, протиснулся. Трамвай рванул, Левенталь, задыхаясь, смотрел ему вслед, ругнулся, потом повернул и зашагал по улице.

Левенталь разнервничался ужасно. Весь вечер провел со своей невесткой, женой брата, на Статен-Айленде. Убил, верней, на нее весь вечер. Сразу после обеда она звонит ему на службу — он работал редактором в одном отраслевом журналишке на Манхэттене, — с ходу начинает дико рыдать, умоляет приехать, приехать немедленно. Младший мальчик заболел.

— Елена, — он сказал, едва ему удалось вставить слово, — я занят. Поэтому, прошу тебя, возьми себя в руки и скажи: это действительно так серьезно?

— Приезжай немедленно! Аса, ну пожалуйста! Сейчас же!

Он вжал пальцем мочку уха, защищаясь от ее крика, бормотнул себе под нос что-то насчет итальянской возбудимости. Связь прервалась. Он повесил трубку, думал, она перезвонит, но телефон молчал. Он не знал, как с ней связаться; в телефонной книге Статен-Айленда брата не оказалось. Она или с почты звонила, или от соседей. Уже давно Левенталь как-то выпустил из виду брата с семейством. Но с месяц назад вдруг пришла от Макса открытка со штемпелем Калвестона. Он работает в доке. Левенталь тогда еще сказал жене: «То Норфолк, теперь Техас. Все, что угодно, лишь бы не дома». Обычные дела; женился молодым, теперь захотелось новенького, приключений. Чего-чего, а доков и на Бруклине, и в Джерси хватает. А у Елены, между прочим, двое малышей на руках.

Левенталь Елене сказал правду. Он был занят. Перед ним лежала кипа невычитанных гранок. Несколько минут он обождал, потом отошел от телефона, нервно откашливаясь, взялся за корректуру. Да, ребенок, наверно, серьезно болен, не то с чего бы ей так надсаживаться. И раз брат в отъезде, надо, наверно, ехать, да, это просто его долг. Но неужели нельзя попозже? Неужели это так срочно? Елена — она же вообще не способна спокойно разговаривать. Он повторял это себе, повторял; но ее крики стояли у нею в ушах, мешались с жужжанием вентиляторов, треском машинок. А если это вправду опасно? И вдруг, рывком, сам себя за это кляня, он встал, сдернул со стула пиджак, кинулся к девушке у коммутатора:

— Мне надо увидеть Бирда. Свяжете меня, да?

Руки в задних карманах, вжимаясь в начальничий стол, слегка над ним нависая, Левенталь спокойно сообщил, что ему надо уйти.

Удлиненное плешью лицо мистера Бирда со свирепым костистым носом и венозным лбом отобразило острое недоверие.

— Именно когда надо выпускать номер? — спросил он.

— Неотложные семейные обстоятельства, — сказал Левенталь.

— И они не могут несколько часов подождать?

— Я бы не стал уходить, если б считал, что могут.

Мистер Бирд на это ответил коротко, неприязненно. Остегнув кипу гранок линейкой:

— Сами соображайте.

И на этом — всё, но Левенталь еще потолокся у стола, неизвестно чего дожидаясь. Бирд, прикрыв свой подпорченный лоб тряской рукой, в молчании изучал статью.

«Вот сволочь!» — ругнулся про себя Левенталь.

Когда был уже у выходной двери, хлынул ливень. Он немного постоял, на него поглядел. Воздух вдруг стал синий, как сифонное стекло. Тыл углового склада пошел черными полосами, и просияла мытым булыжником в кромках гудрона покатая улица. Возвращаясь за плащом, Левенталь из коридора услышал, как мистер Бирд говорит своим прокурорским, въедливым голосом:

— Уходит, все бросает. В самый аврал. А кто-то должен отдуваться.

Второй голос — он опознал мистера Фэя, коммерческого директора, — возразил:

— Но как-то странно, схватился, ушел. Наверно, что-то там правда случилось.

— Обязательно надо что-то урвать, — продолжал мистер Бирд. — Все они такие. Я еще не видел, чтобы кто-то из них был другой. Вечно в первую очередь — собственная шкура. И почему хотя бы не предложить — я еще вернусь?

На что мистер Фэй ничего не ответил.

С окаменелым лицом Левенталь натягивал плащ. Не попадал в рукав, яростно проталкивал руку. Вышел из конторы своей тяжелой походкой, остановился в прихожей — глотнуть воды из холодильника. Когда ждал лифт, вдруг обнаружил, что так и держит бумажный стаканчик. Скомкал, яростно запустил в решетку над шахтой.

До переправы было недалеко, Левенталь не стал снимать резиновый плащ в подземке. Там стояла духота; у него вспотело лицо. Вентилятор пролистывал лопастями желтоватую вагонную муть — лениво, хоть отсчитывай обороты. Когда он поднялся на улицу, ливень кончился, а когда катер выполз из эллинга на легкую зыбь, уже опять рассиялось солнце. Перебросив плащ через плечо, стиснув складки в горсти, Левенталь стоял наверху. Их медленно катило волной мимо крашеных, ржавых пароходных остовов в гавани. Дождь отнесло к горизонту, он висел теперь темным стягом далеко за смутными знаками берега. От воды шла прохлада, но на Статен-Айленде большие тускло-зеленые депо исходили жаром, и солнце сплошь заляпало пятнами акры цемента. Их топтала толпа, валившая с переправы к автобусам, которые, построившись у шоссе, выжидательно клекотали моторами в мрении выхлопов.