— Мне кажется, он за свои слова отвечает. Я уважаю его мнение.

— Я сам свое дело знаю. Оставьте в покое вашего Уиллистона. Я сам могу судить, кто мне требуется. Вы не подходите.

— Возможно, вы свое дело и знаете, — сказал Левенталь вяло и ровно, набычась. — Тут я не спорю. Но что такого особенного в вашем журнале? Я его читал, я уже говорил. — Сунул в рот сигарету, без спроса потянулся за спичками у Редигера на столе, отломил одну, чиркнул, запустил в пепельницу. Злой, как струна натянутый, он ухитрялся изображать холодную невозмутимость. — Всякий, кто может два слова связать, вам так напишет. Если бы вы попробовали человека и сказали, что он не подходит, вот тогда я сказал бы, что вы свое дело знаете. Это выдумка, мистер Редигер, — насчет газетного опыта.

Редигер заорал:

— Выдумка? Да? Да?

Левенталь увидел, что того удалось пронять, и вдруг обоих забрало, понесло, воздух раскалился от злобы, от жажды поддеть, ужалить, и никто не хотел сдаваться.

— Очень просто, — кидал небрежно Левенталь. — У вас своя шайка. Постороннему не протыриться. А ведь стоило бы, честно говоря, подумать и о журнале, и нанимать людей потому, что они умеют работать. Вам бы это не помешало.

— И вы думаете, вы могли бы улучшить издание?

Левенталь ответил, что не только его, да любой свежий взгляд был бы на пользу делу. На него нашла дикая самоуверенность, абсолютно ему несвойственная, приступ буквально, и, несмотря на свое спокойствие, он понес такое, что просто не умещалось в ограниченной привычными рамками памяти. Он сам теперь не знал, что тогда наговорил. Всплывало что-то вроде: «Ну вот, покупая товар в магазине, знаешь, что берешь, это стандартная марка. Открываешь банку, внутри продукт. Ты не в восторге, ты не в отчаянии. Просто стандарт». Самому было тошно вспоминать, как минутное помрачение, он даже краснел; возможно, конечно, тут он еще раздувал, но и десятая доля была катастрофой.

Потом, воткнув в него бешеный взгляд, Редигер прошипел:

— Зачем же вы сюда лезете, если здесь так ужасно?

И он ответил:

— Работа нужна, очень просто.

Воздух между ними дрожал, накаленный злостью. Он и представить себе не мог, что вдруг снова поведет себя так, да ни при какой погоде. Но тогда он твердо решил, что не даст этому Редигеру вытирать об себя ноги. Именно так себе и сказал. «Он думает, об каждого, кто к нему явится, можно вытирать ноги».

Слишком многие ищут работу и готовы все заглотать. Эта привычка поддакивать укоренилась, она жутко укоренилась. Им говори все, что влезет, обзывай идиотами, они улыбаются, плюнь им в лицо, они, может быть, и покраснеют, но все равно они улыбаются, потому что не могут себе позволить хоть слово вякнуть тебе поперек. Вот Редигер и распоясался.

— Вон отсюда! — орал Редигер. Он покраснел как рак. Встал, выбросил кургузую руку, и Левенталь, не выдавая ни удовлетворения, ни ярости, хотя его распирало оттого и другого, встал, разгладил вмятину на зеленой велюровой шляпе, сказал:

— Вам, кажется, не нравится натыкаться на противодействие, мистер Редигер?

— Вон, вон, вон! — Редигер обеими руками отпихивал стол. — Больной, сумасшедший, вам место в психушке! Вон! Вас упечь надо!

А Левенталь, важно шествуя к двери, обернулся и парировал, что-то такое отвесил насчет крупных шишек, которым цена тьфу, насчет пустых бочек. Не верится, что он выражался еще покрепче, хоть Олби и уверяет, будто он матерился. Он сказал насчет пустых бочек, да, что они грохочут. Пусть бы он даже и матерился, разве его мученья теперь стали бы больше? И он запомнил, он очень запомнил, что испытывал какой-то странный восторг. Он себя поздравлял. Редигеру не удалось об него вытереть ноги.

Он тут же вызвал Гаркави и в кафе на углу, после первой чашки, все ему выложил.

— Ты так сказал Редигеру? Ой-ей-ей, это было что-то! Могу представить! Аса, старик. Он сволочь, этот Редигер. Мне про него такого порассказали. Ух, какая сволочь!

— Да. Но надо, Дэн, помнить одну вещь. — Радость гасла, проступало уныние. — Такой человек может мне устроить веселую жизнь. Может занести в черный список. Это надо понимать… А? Он может?

— Ни в коем случае, Аса, — сказал Гаркави.

— Не может, нет?

— Ни в коем случае. Кто он такой, по-твоему? — Гаркави строго смотрел на него своими круглыми ясными глазами.

— Большая шишка.

— Ничего он тебе не сделает. Не изводись и, главное, не выдумывай. Не может он тебя преследовать. Успокойся. У тебя есть эта тенденция, старик, ты знаешь? Он получил по заслугам, и что он тебе теперь сделает? И может, этот Олеби, или как его, может, это он его накрутил, чтоб свинью тебе подложить? Ну, ты сам знаешь, как это делается: «Тут один тип пристал как банный лист. Я тебя умоляю, намыль ему шею, когда он явится». Так это делается. Но ты его поставил на место. Ты меня слышишь, старик? Поставил на место. Он понимает, что сам виноват и так ему и надо. Откуда ты можешь знать, что все это не подстроено?

— Неужели ты правда думаешь, что они?.. Не знаю. И я вовсе к Олби не приставал. Только закинул удочку.

— Ну, не знаю, пусть он его не накрутил. Но мог накрутить. Вполне вероятно. Нечто вроде произошло с одним моим знакомым — с Фабином. Ты его знаешь. Над ним таки поизмывались, и это точно было подстроено. Только он не ответил, как ты ответил. Утерся. Нет, ты абсолютно правильно себя вел, и абсолютно тебе нечего изводиться.

Но Левенталь все не мог успокоиться. А по зрелом размышлении его стали терзать слова Гаркави насчет преследования. Гаркави вообще к месту и не к месту кидается такими словами. И ярость Редигера ему совсем не почудилась, нет, и такого человека следует опасаться. Черные списки существуют; всем известно. Конечно, он у Редигера не работал, Редигер не может внести его в черный список как бывшего сотрудника. По идее это секретный процесс, все должно проводиться через кучу инстанций, связей, служебных и личных. Но Редигер, он сильный, влиятельный. Кто же знает, как эти вещи обтяпываются, через какие каналы? И со стороны Гаркави дикая глупость — намекать на манию преследования.

Потом Левенталь еще какое-то время подозревал, что черный список действительно существует, — фирма за фирмой давали ему от ворот поворот. Только когда уже устроился на теперешнюю свою работу, подозрения его отпустили и он уже не боялся Редигера.

Бирд и не думал за ним посылать; зря Левенталь терзался. Когда они днем сошлись в сортире, старик не то чтобы был любезен, но и не дулся, как опасался Левенталь. Даже спросил про семейные неприятности. Это сам Левенталь держался с прохладцей.

— Было действительно срочно, как вы и предполагали? — спросил Бирд.

— Абсолютно неотложно, — ответил Левенталь. — И брат в отъезде. Я должен заботиться о его семье.

— Да-да, понимаю. Конечно. Брат у вас, стало быть, человек семейный?