Александр Руж

Призрак Заратустры

Вступление

Пустыни Южного Туркестана. Кто никогда не бывал здесь, тот не оценит их оглушающей разум огромности, космического безбрежия, с которым не сравнится безбрежие самого большого из земных океанов. Иногда кажется, что они втягивают в себя живое, как пылинку, чтобы иссушить, превратить в лишенную влаги оболочку и смешать ее с красно-желтыми песками.

Но это впечатление обманчиво. Пустыня не лишена жизни и не так уж безжалостна к своим обитателям. Вот столбиком застыл тушканчик — привстав на задних лапках, он настороженно крутит головой, попискивает и совсем по-детски шмыгает носом. Недалеко от него под верблюжью колючку юркнула ящерица-круглоголовка, а чуть поодаль грациозно проползла гадюка. В небе, едва тронутом рассветными лучами и потому пока еще имеющем цвет слегка разбавленных чернил, порхают первые утренние жаворонки.

Пустыня не мертва, пустыня живет!

Представления дилетантов, знающих о ней только по книжкам, во многом расходятся с реальностью. Почему-то принято считать, что пустыня однообразна. Это не так. Начнем с того, что контуры ее причудливы и неожиданны: полотно, изборожденное извилистыми складками, то провисает, устилая дно впадины, оставшейся от пересохшего озера, то взбирается вверх и покрывает холм, из вершины которого, если присмотреться, торчит зубец античной крепостной стены.

Да! Были времена, когда эту местность, помимо змей и тушканчиков, населяли люди. По ней текли реки, от них ответвлялись рукотворные каналы и орошали земледельческие угодья. Здесь продвигались бесчисленные войска хана Чингиса, Тамерлана и Александра Македонского; каждый из них, сокрушив вражеские форпосты, возводил свои собственные, чтобы закрепить эти земли за собой. Плодородие Средней Азии в древнюю эпоху выглядело неистощимым, и она считалась лакомым куском для завоевателей. Но проходили века, тысячелетия, реки мелели и пересыхали, поля съеживались, сдавая позиции шаг за шагом, а их место занимали пески и растрескавшаяся глина, именуемая такыром.

Обезлюдели туркестанские раздолья. Заметенные до обвалившихся крыш руины былых укреплений и редкие кишлаки, разбросанные по необозримому пространству, — вот все, что напоминает о давнем коловращении могучих восточных цивилизаций близ отрогов Тянь-Шаня и Памира.

И все же нельзя сказать, что растерявшие свою плодородную ценность равнины и взгорки никому теперь не интересны. То тут, то там меж морщинистых дюн появляются наездники, большей частью вооруженные. Они передвигаются, как привидения, почти беззвучно, если не считать поскрипывания седел и шороха песка под копытами лошадей. Куда они держат путь, какова их цель? Для дехкан — жителей кишлаков — это вопрос насущный, ибо время от времени привидения облекаются в плоть и под грохот выстрелов врываются в их улочки и жилища, учиняя разбой и грабеж.

Однако нынешним утром — а дело происходило в начале июня тысяча девятьсот двадцать седьмого года — через пустыню, расположенную к югу от Самарканда, ехал не отряд, а одинокий всадник на гнедом ахалтекинском жеребце, чья шкура, оплетенная сеткой проступающих сквозь нее кровеносных сосудов, золотилась в отблесках занимавшейся зари. Всадник был одет в летний, без подкладки, халат с обшитыми тесьмой полами, из-под которого выглядывала традиционная узбекская рубаха из хлопчатой ткани — яхтак. На ноги поверх суженных книзу штанов были натянуты сапоги со скошенным каблуком, что позволяло их владельцу уверенно держаться в стременах. Голову его покрывала чалма, а из амуниции можно было отметить семихвостую пеньковую плеть-камчу, крепившуюся к поясу, и заброшенную за спину английскую винтовку «Ли-Энфилд», широко известную в годы германской и Гражданской войн.

Несмотря на вооружение, всадник — смуглый молодой человек, с характерным монгольским разрезом глаз — не собирался ни на кого нападать. Он куда-то спешил и, поглядывая на поднимавшееся над горизонтом желтое светило, погонял жеребца. В его намерения, безусловно, входило добраться до пункта назначения как можно скорее, пока солнце не раскалило пески и не установился обычный для летних дней пятидесятиградусный зной.

Но чу! — из-за песчаного холма наперерез первому всаднику выехал второй. Он был одет и вооружен точно так же, только конь под ним плясал другой — поджарый казахский степняк. А еще этот второй был тучнее первого, и на его обвислых щеках виднелась седая поросль.

— Хэй! — выкрикнул он повелительно.

Первый всадник натянул узду и остановил жеребца.

— Ва, бу сиз! — проговорил он сипло. — Бу нима[1]?

Второй всадник решил не затруднять себя ответом — вместо этого он сорвал с плеча винтовку и разрядил ее в грудь первому. Тот не успел ни пригнуться, ни отклониться. Пуля угодила ему точно в сердце, и он, охнув, накренился набок. Жеребец под ним заржал. Убийца для верности выпустил еще две пули, благо в обойме «Ли-Энфилд» их имелось пять штук, после чего развернул своего степняка, гикнул и ускакал за холм, откуда перед тем появился.

Стрельба над тихой рассветной пустыней распугала немногочисленное зверье и беспечно плескавших в воздухе крыльями жаворонков. Даже глухие от природы змеи, учуяв всеобщее беспокойство, поторопились уползти восвояси и попрятаться.

А в кишлаке, до которого было не более версты, проснулся усатый человек с сабельным шрамом на щеке. Он спал в одной из комнаток глинобитного дома, который при всей своей убогости хорош тем, что в нем не бывает жарко. Нищие дехкане не знают кроватей, поэтому гостю — а это был именно гость, ибо внешность он имел славянскую, хотя прочно приставший к коже загар свидетельствовал о том, что он под южным солнцем уже давно, — предложили в качестве ложа ватный матрас. Эти матрасы, по-здешнему «курпачи», — вещь универсальная. Ночами на них спят, а днем складывают и используют в качестве сидений, поскольку стульев в бедных домах тоже нет.

Проснувшись, усач сунул руку в нишу, выдолбленную в стене. За неимением шкафов в таких нишах обычно хранится домашняя утварь, но гость положил туда револьвер.

Где-то рядом спешно затопали, отдернулся полог, закрывавший вход в комнатку, и усач в одно движение откатился в угол, выставив перед собой руку с наганом.

— Кто? Стреляю!

— Товарищу Мокрый! — отозвались из полумрака тоненькой фистулой. — То ж я! Не признали?

Вбежавший говорил с мягким малороссийским акцентом. Это был худощавый, если не сказать тщедушный, красноармеец, рукава его гимнастерки напоминали бубенчики, в которых болтались тощие запястья.

— Павлуха? — усач опустил револьвер и прытко поднялся на ноги. — Откуда пальба? Фить!

За это «фить!» он себя ненавидел. Хотя, если рассудить, вины его не было: восемь лет назад в стычке с каппелевцами лишился переднего зуба. Вместо костяного вставили железный, да не вполне удачно, и теперь при выдохе иной