Владислав Боговик

Отчёт о Яковлеве Я. Я.

И вообще инкогнито эрго сум…

И. А. Бродский

Если считать по Григорианскому календарю, то прошло ровно десять лет с того момента, как Яковлев отпраздновал новоселье в шкафу (стоит отметить, что гостей было немногочисленно – один только Яковлев), ежели для подсчёта времени взять китайский Солнечный календарь, то наберётся всего пять лет, но справедливости ради придётся использовать летоисчисление самого Яковлева, в котором неизвестно сколько недель в месяце, сколько месяцев в году, а за точку отсчёта взят тот самый день, когда одного из сынов Исаака Некто ударил в бедро.

За эти годы Яковлев успел обжиться и обустроиться на новом месте, и выходил наружу только по насущным потребностям, таким как заполнение или освобождение кишечника. Поначалу второе он делал при помощи различных ёмкостей, не покидая свою крепость, но вскоре понял, что запах испражнений угнетает его и делает ещё более ничтожным, съёженным и скрюченным.

В распоряжении у Яковлева находились: старый сундучок, который служил ему и столом, и стулом, и хранилищем отмерших нервных клеток; стёганый бушлат прадеда, снятый прадедом с немецкого солдата при взятии Берлина; никем никогда не использованные ремни, при помощи которых Яковлев семь раз пытался исполнить самоповешивание, но все попытки оказались тщетными, из-за тесноты имеющегося пространства; и, самое главное, что досталось ему с новым местом жительства – это стенки шкафа. Как утверждал сам Яковлев, данные стенки не пропускали ненавистный солнечный свет, защищали от тревожных новостей и дарили прекрасное, как он думал вначале, одиночество и спокойствие.

Но комфортно Яковлеву здесь было только первые восемь часов. Потом же заболела спина, захотелось в туалет, захотелось есть и чистого воздуха. А ещё через два часа у Яковлева возникло острое желание открыть рот, а именно с кем-то пообщаться, даже не то что пообщаться, а так, перекинуться словцом-другим, просто для годится, например, спросить о погоде или работе. Но покинуть шкаф он уже не мог – счёл это предательством собственных убеждений. Как же он покинет шкаф, если он всё время считал, что любит одиночество? Как же он покинет шкаф и начнёт с кем-то говорить о погоде, если он терпеть не мог таких разговоров? Таким образом Яковлев попал в затруднительную и противоречивую ситуацию, из которой долго не мог найти выход, метавшись от северной стены до южной, и наоборот.

Выбор, совершённый Яковлевым в последствии, был не случайным, а осознанным и обдуманным должным образом. Подтверждает это найденный в кармане бушлата документ с подписью и размытой, неясной датой, в котором говорится следующее:

«Я Яковлев Я. Я. официально заявляю, что не люблю людей и мир тоже не люблю. А также я не имею никакого отношения к собственному рождению. Мне не был предоставлен выбор: рождаться на свет или нет. Я считаю это возмутительным и хочу исправить недоразумение. Но обращения в соответствующие инстанции результатов не дали. Поэтому я, Яковлев Я. Я., официально… Что-то слишком всё официально… Но пусть будет так. Эта записка – последнее, что я сделаю по правилам вашего мира. Следовательно, я, Яковлев Я. Я., принимаю решение жить в деревянной коробковидной конструкции до конца своих дней».

Составив этот документ и спрятав его в карман бушлата, Яковлев выбрал перетерпеть соблазны, некие проделки бесов, дабы «сохранить себя и собственное я», – так он часто шептал сам себе на ухо, а после трижды бил кулаком по груди.

Он придумывал множество способов, чтобы развлечься и избавиться от желания возвратиться в тягучий и абсурдный мир. Одним из таких способов было детство. Яковлев часто вспоминал детство. Вспоминал его запах, запах забродившего виноградного сока, свежеиспечённого сдобного теста, квашенной капусты, лыжной мази, маминой меховой шапки, пахнущей свежим морозным воздухом и шкафной пылью, запах свежей краски в школе, запах ёлки на утреннике, запах, намешанный из разнообразной новогодней еды, запах беззаботности, надежды и свободы. Всё это производило согревающий эффект на душу, но однажды эффект сменился на кардинально противоположный.

Для лучшего понимания дальнейшей информации придётся уточнить, что дни в календаре Яковлева нумеровались не римскими, не арабскими цифрами, а его собственными, душевными, интуитивными. Такими как «в тот день», «в один из дней», «в середине месяца», «спустя несколько дней после…», и так далее.

В тот роковой день около восемнадцати тридцати из вереницы запахов выделился один особый, и в мозгу Яковлева запустился сильнейший мыслительный процесс, с помощью которого была собрана точная до мельчайших деталей картина: четырёхлетний Яковлев и его трёхлетняя двоюродная сестра Агрепина пытаются целоваться в этом самом шкафу, казавшимся тогда таким огромным и просторным, таким уютным и тайным. Они представляли, что являются взрослыми любовниками, это походило на усовершенствованную версию игры под названием «Дочки-матери». А через пять таких тайных свиданий они перешли к серьёзным намерениям и продемонстрировали друг другу всё, что имели между ног, и Яковлев (сейчас он не понимает откуда узнал, что так можно было) стал на колени и сделал касание языком половых губ двоюродной сестры. Агрепина засмеялась, сказала, что ей щекотно, и на этом их свидания прекратились.

Именно этот запах и выбил Яковлева из колеи прелестных детских воспоминаний, он привёл Яковлева в совершенно чуждое ему состояние непонятного возбуждения, и Яковлев был вынужден скинуть с себя этот груз самым мерзким и неприемлемым способом. После чего он забился в угол шкафа, так далеко, как только мог, и шесть месяцев, не делая ни одного телодвижения, беспрерывно плакал и проклинал себя. По истечении шести месяцев, в одну из ночей Яковлев всё-таки нашёл силы выйти наружу и на цыпочках посетить туалет, но и там, прям на унитазе, запах детства настиг его, застал врасплох, и затащил Яковлева в затяжную депрессию, которая и длится до сих пор. Выполнить уход из уборной он успел, он не проделал того, что снова зарождалось в мозгу, но даже само зарождение этой мысли оказалось невыносимым.

И как раз тогда, на почве тяжёлого состояния, он выдумал своё летоисчисление. По пути из уборной он заглянул в комнату младшего сына и, стараясь не смотреть на кровать, где тот спал, нащупал на столе карандаш, совершил административное правонарушение и возвратился на место своего жительства. Стенки шкафа внутри были светлыми, почти как кора берёзы или кожа Агрепины, и надпись графитовым карандашом на них легко различалась, даже при плохом освещении. Яковлев, недолго размышляя, решил, что первым днём в его календаре, будет