★

★

★

★

Дорогой русскоязычный читатель!

Поскольку каждый художник — каннибал, каждый поэт — вор, а плагиат — лучший комплимент, который посредственность может сделать гению, я решил начать это предисловие словами, украденными по такому случаю у гораздо более талантливого писателя, чем я:

«Тоталитаризм — не только ад, но и мечта о рае — вековая драма мира, в котором все жили бы в гармонии, объединенные одной общей волей и верой, без секретов друг от друга. (…) Если бы тоталитаризм не использовал эти архетипы, которые укоренены глубоко в нас и во всех религиях, он никогда не смог бы привлечь так много людей, особенно на ранней стадии существования. Тем не менее, когда мечта о рае начинает воплощаться в реальность, здесь и там люди неожиданно обнаруживают стоящих на её пути — и правителям рая приходится строить маленький ГУЛАГ на его окраине. С течением времени этот ГУЛАГ становится больше и прекрасней, тогда как соседствующий с ним рай уменьшается и беднеет» [2].

Осенью 1993 года я — в числе первых визитеров с Запада — приехал в Москву изучать режиссуру в ГИТИСе, в мастерской легендарного П. И. Фоменко. Повторяю: осенью 1993-го. Те, кто достаточно стар, чтобы помнить те времена, и достаточно удачлив, чтобы их пережить и остаться в более-менее здравом уме, знают, что это был, вероятно, самый беспредельный момент эпохи беспредела, известного в тот момент как демократизация.

За первые несколько месяцев жизни в России я повидал гораздо больше драмы, абсурда, опасностей, противоречий и парадоксов, чем за всю мою благополучную и спокойную юность типичного отпрыска скандинавского среднего класса:

— Мария Петровна, дежурная по квартире, снятой ГИТИСом, вручила мне ключи от комнаты со скупым пожеланием не подхватить сифилис, как угораздило предыдущего незадачливого жильца из-за границы;

— я попал под перекрестный огонь снайперов, засевших на верхних этажах высоток в районе Нового Арбата, и правительственных войск Ельцина, стрелявших по ним с улицы;

— в это же время большинство коренных москвичей гуляли по залитой солнцем улице, радуясь неожиданному выходному, поедая мороженое и наблюдая за разворачивающимися событиями (нет-нет да и становясь жертвами случайной пули);

— меня едва не задавили насмерть в подземном переходе, куда я ринулся вместе с толпой перепуганных зевак в поисках надежного укрытия от перестрелки;

— «водку будешь пить?»;

— покупка большого пакета анаши у сержанта прямо у входа в казарму посреди военной части на окраине города (сержант был постоянным поставщиком двух моих приятелей-металлистов, приторговывавших травкой);

— мне довелось стоять рядом с человеком, бросившимся под подъезжающий поезд на станции метро «Каширская»;

— а затем узнать, что во время эпидемии самоубийств в московском метро той зимой стандартным методом терапии для машинистов поездов, под которыми погибли люди, была бутылка водки и два выходных;

— отметить Международный женский день на диване друга, пока его жена хлопотала, угощая меня водкой с пирогом;

— «водку будешь пить!»;

— ежедневные прогулки мимо брошенных выгоревших остовов машин по дороге в институт и обратно;

— как-то ночью прямо около нашей хрущевки меня очень вежливо попросил о помощи парень с кровоточащей ножевой раной в животе;

— столь же вежливо он отклонил мое предложение позвонить в милицию и, пошатываясь, исчез во мраке ночи (его окоченевшего трупа на тротуаре на следующий день я не обнаружил);

— «ВОДКУ БУДЕШЬ ПИТЬ!!!»;

— и так далее, и тому подобное.

Русские люди «посреде сени смертныя» послушно ходили на работу по утрам и возвращались домой к вечеру, ничего толком не делая и почти ничего за это не получая, потому что единственная альтернатива этому была еще хуже. Я наблюдал, как большая часть населения России в девяностые олицетворяла собой (возможно, не осознавая того) самую убедительную демонстрацию «общественного договора» между индивидом и государством, идея которого была сформулирована западными философами еще в эпоху Просвещения. Это открыло мне глаза на то, что любое человеческое общество есть театр — гораздо более сложный и абсурдный, чем все написанные и поставленные доныне пьесы. Более того, зачастую события общественной жизни настолько же надуманны. За это прозрение спасибо моим дорогим театральным учителям — Петру Наумовичу на малой сцене и Борису Николаевичу на большой!

Те, кому довелось жить при тоталитарном строе, который в СССР был гораздо гуманнее, чем в современной Северной Корее, если не считать тяжелых лет сталинских репрессий, легко распознают театральные черты как в государственной пропаганде, так и в повседневной жизни (а также в их взаимодействии), в отличие от тех, кто такой доли избежал. Именно поэтому я уверен, что такой сцене, как Северная Корея, нужен натренированный взгляд театрального режиссера — без ложной скромности, такого как я, — который способен понять и оценить ее.