Шармэ, октябрь 1974 г.

Дорогая Эммануэль!

Настоящая тетрадь представляет собой описание событий на основании личного опыта, накопленного за десять прожитых лет. Пожалуй, это довольно необычное признание, но оно полностью отражает мою жизнь.

Я — социолог, поэтому, вне всякого сомнения, некоторые моменты покажутся тебе слишком абстрактными и растянутыми; возможно, ты выразишь сожаление по поводу отсутствия тех ярких деталей и того стиля, которые восхищают меня в твоих собственных книгах и делают их такими понятными.

В любом случае, если ты захочешь предать гласности факты из моей жизни, которые я считаю поучительными во многих аспектах, пожалуйста, не раздумывай над тем, вырезать или перефразировать: я знаю, ты не навредишь мне. Лишь результат имеет значение. Если я передаю тебе эти страницы и через тебя предлагаю их всем тем, кто стремится лучше узнать самого себя, то это потому, что на свете все еще существуют ханжи. Они любят нравственность так, как жестокий человек своих детей: они хотят, чтобы молодое поколение непременно получило причитающуюся ему долю тех невзгод и тягот, что разжижают их собственную кровь и превращают их внутренности в кислоту.

Я была их ребенком и наследницей. Некоторое время я радовала их. Но другая страсть охватила меня. Если бы они почувствовали ее пыл, они назвали бы это грехом.

Позднее я узнала, что эта страсть могла скорее согреть, нежели кого-либо сжечь. Тогда эта страсть была названа «счастьем».

Я получила письмо Неи и рукопись в октябре 1974 года. Она совершенно права. Ее жизнеописание заслуживает прочтения. Она несколько преувеличивает свои литературные изъяны, но тем не менее я с уважением отнеслась к ее желанию. Поэтому исключила некоторые замечания, которые, возможно, загипнотизировали бы врачей и социологов. Что касается ее стиля, то он имеет свой, характерный только для нее отличительный признак: ее анализы и соображения по поводу любви существенно отличаются от моих, однако мы сходимся в нашем взаимном уважении к правде и свободе. Именно читатель должен сделать выбор между нами и определить, что на этих страницах принадлежит Нее, а чему они обязаны Эммануэль.

Эммануэль Арсан

Сейчас я уж больше не стремлюсь найти разгадку и даже не могу ее себе представить. Воспоминания, факты и впечатления, иногда ретроспективное отображение — все это было со мной. Прежде всего, никакой критики и меньше всего — суждений. Явное противоречие: мое христианское имя (или имена) — Нейоми-Анна. Моя мать сразу же назвала меня Нея…

В то утро я лежала нагишом в своей постели. Я не думала о завтраке (еще не было семи часов), а размышляла о первом впечатлении от первого четверга в новом школьном семестре.

Каждый год в начале октября в нашей ньюилльской квартире из стекла и нержавеющей стали мама упорно продолжает готовить в медном тазу фрукты для консервирования, чтобы поддержать нас зимой: пятьдесят банок, прикрытых кружками жиронепроницаемой бумаги, смоченной в бренди, и герметично укупоренных при помощи целлофана и резинки. Я предпочитаю варенья, купленные в магазине, но, чтобы не огорчать мать, невзначай бросаю, что нет ничего лучше домашнего приготовления. Такие мысли вызывают и еще кое-какие видения, например: семейного дома, проданного после различных запутанных территориальных дрязг, о которых я слышала лишь обрывки разговоров, совершенно не понимая их причины или значения. Перед моими закрытыми глазами вереницей величаво прошли теперь неиспользуемая мебель, гарнитуры, книжные шкафы, бильярдные столы… И комната бледно-желтого цвета, где находилось тридцать томов журнала «Мод Иллюстрэ», принадлежащих прабабушке Обуа.

Когда я вот так лежу нагишом, то почти всегда могу вызвать в памяти воспоминания и воспроизвести чувства, которые заставляют меня дышать глубже, чувствовать себя так, как чувствует тот, кому хочется петь или плакать горькими слезами. Мысли о лете, например, вполне могут повергнуть меня в депрессию.

Но в это утро я не грущу. Открываю глаза, снова натягиваю на себя простыню и остаюсь лежать в постели. Затем принимаю другое решение, вскакиваю в комнатные туфли и бегу к тазу с водой, быстро и тщательно чищу зубы и умываюсь.

Я собираюсь засесть за уроки. Сегодня грамматика. Я сильна в грамматике, хотя и ни во что не ставлю ее. Во всяком случае, по этому предмету у меня наивысшие оценки; учителя и даже одноклассницы поражены моими способностями. Я знаю: все, что требуется для выполнения грамматического разбора упражнения, — это достаточно хорошая память. Но, с другой стороны, никто не представляет себе мои затруднения в стилистическом оформлении задачи. Это дает куда более веские основания для гордости, но те же самые девочки, которые хорошо успевают по французскому языку, утверждают, что математика для них ничего не значит. Поэтому свой снобизм я держу при себе и продолжаю поиски совершенства, раздражающие каждого, и в первую очередь — моего преподавателя математики. Вся эта область интеллекта приводит меня в замешательство. Что кажется простым для меня, поражает учителей и родителей: то, что я пытаюсь познать, кажется им несущественным. Может быть, они более невежественны, чем я себе представляю, а мои родители — еще более наивны? За пару минут я набрасываю длинное предложение, включающее четыре или пять причастий прошедшего времени, согласующихся с подлежащим в качестве прямого дополнения или остающихся без изменения. Я подобрала три примера в двух временах — чтобы получить высший балл.

Закончено. Ни одной мысли, как будто впала в транс.

В квартире какое-то движение. Мать по меньшей мере дважды выходила из своей комнаты. Она уже не в комнатных туфлях. Ее каблучки постукивают по узким медным окантовкам спиральной лестницы, соединяющей два этажа квартиры. Отца пока не слышно. Он ненавидит утреннюю суматоху в доме, но поскольку его автомобиль попал в аварию два года назад, он больше не ездит на службу. Управляющий отца регулярно навещает его, равно как и начальники отделов по обеспечению слесарно-водопроводных работ. Поэтому, чтобы уклониться от встречи с женой и не быть обязанным высказать свое мнение по поводу меню на день, он запирается еще с рассвета. Каждый знает, что ему нечем заняться, кроме как чтением газеты, но никто не осмелится заявить прямо, что вся его работа днем — притворство. Так или иначе, но он стал непревзойденным мастером разгадывания самых сложных кроссвордов.