Февраль 1925 г. Москва

Последние дни зимы непогода свирепствовала с особой силой. Метель, стремительно накрыв забывшийся в тревожном сне город, накрутила вдоль заборов сугробы. Редкие фонари из-за слабости электричества лишь обозначали проезд едва заметными, размытыми в темноте, дрожащими желтыми пятнами. Ветер гнал по заиндевелой брусчатке тротуаров белесый дым поземки, завывал, словно от дикой тоски, в сточных трубах, гремел, перебирая на крышах обрывками незакрепленных листов жести, трепал чудом уцелевший на фасаде дома напротив кусок кумача.

До позднего зимнего утра оставалось совсем немного. Татьяна поставила подсвечник с догорающим огарком на полку камина, подожгла от него лежащую тут же парафиновую свечу и накрыла уже затухающий огонек небольшим тигельком. Можно было просто дунуть, как мамка на лучину дома, в деревне, но Татьяне всегда доставляло превеликое удовольствие взять двумя пальчиками за витиеватую ручку и потушить похожим на большой наперсток колпачком. В такой момент она казалась себе больше похожей на барыню, Прасковью Ивановну, худенькую строгую женщину с грустными глазами, чем на девку, дочку крестьянина Кузьмича, отдавшего прошлой зимой богу душу от чахотки. Снова взяв подсвечник в руку, она прикрыла обретающий силу лепесток огня ладошкой и развернулась. Пробежала по стене, кривляясь, гигантская тень, и при виде ее екнуло от страха сердце. Как она, такая маленькая и хрупкая, кажется большой и корявой?

Осторожно ступая, Татьяна прошла и встала у стола, глядя на видневшуюся в дверях широкую спину барина. Федор Павлович сидел на табурете в небольшой кладовой над корытом с раствором.

«Вот дела, при царе-батюшке он такой важный был, а теперича? Как солдат вчерась ему сказывал: «Кто ты есть? Барин? Нет нынче ни баринов, ни князьев. Тьфу! Плюнь и разотри. Все нынче братья и сестры либо буржуйский класс!» Вона как! Глупый тот солдат! Раньше все равно лучше жилось! – рассуждала Татьяна. – А как же дальше будет? Вот и Федор Павлович с женой своей уезжают. Собирают только то, что большевики не заберут по дороге. Остальное схоронить решили, до лучших времен. Ой! – испуганно прикрыла она рот ладошкой, словно испугавшись, что от пришедшей в голову мысли сейчас вскрикнет. – На меня порешили все оставить! А как я не справлюсь? Воры залезут или эти, как их, экспроприаторы? Приедет после Федор Павлович из-за границы, а добра его и нет!»

Неожиданно словно кто-то постучал в подоконник.

– Господи, погода совсем взбесилась! – с опаской оглянулась Татьяна на плотно закрытые шторами окна.

– Вся Россия спятила! – неожиданно вздохнул Федор Павлович, поддел мастерком немного раствора, бросил на кладку и стал разглаживать. – Как высохнет, ты, Татьяна, на два слоя побели здесь и полки приладь. Сама-то смогешь?

– Да ко всему мы приучены, батюшка, не переживайте! – слегка наклонившись вперед, махнула она свободной рукой.

– Золотой ты человек, Танюша, – с теплой тоской проговорил Федор Павлович. – И грамоте обучена, и хозяйство вести. Чай, не пропадешь у большевиков.

– Не пропаду, батюшка, и добро ваше схороню. Голодать буду, умирать, но не притронусь. – Женщина резко развернулась к висевшим в углу образам и стала креститься: – Вот те крест…

– Верю, – успокоил он ее, – потому и доверил.

Вторые сутки Угрюмов работал без сна и покоя, вслушиваясь в доносившиеся с улицы и с лестницы звуки. Сначала собрал из разных потаенных мест все фамильные ценности, которые перед красным бунтом спрятал отец, бывший коллежский советник, граф Павел Герасимович. Потом все заново пересчитал и составил опись. Золотые царские червонцы и драгоценности уложил в специально сшитые мешочки, а посуду и столовое серебро обернул в бумагу. Все это с особой заботою было упрятано за стенку, которую построил в чулане.

С улицы послышался хлопок. Потом еще один.

– Стреляют почем зря, – прошептал Федор Павлович и зачем-то перекрестился…

Стена была готова и почти не отличалась от старой. Татьяна убрала инструмент и принялась наводить порядок. Федор Павлович оглядел результаты своего труда, потом прошел по коридору и заглянул в ванную. Снова вернулся и встал напротив входа в кладовую.

– Ну-ка, выдь, Татьяна! – попросил он, склонив голову набок.

Нет, не заметно, что в кладовой задняя стенка как бы толще, чем в ванной. Тем более двери на приличном расстоянии одна от другой. Вот если разом в обе заглянуть, так тут же вскроется неладное. А так не проболтается Татьяна – никогда не найдут тайник.

Едва слышно скрипнула паркетная доска, и на пороге залы полупрозрачной тенью возникла Прасковья Ивановна. Кутаясь в шаль, она нервно прошла и села за стол. Некоторое время, не мигая, смотрела на мужа, потом передернула худыми плечами:

– Все упрятал?

– Как есть все, – устало вздохнул Федор Павлович, вытирая тряпкой руки.

– Не найдут? – продолжала расспрашивать Прасковья Ивановна простуженным голосом.

– Коли искать будут, завсегда найдут. – Федор Павлович покосился на прислугу: – Татьяна Алексеевна присмотрит.

– Присмотрю, батюшка! – сразу встрепенулась та.

– А если возьмешь да комиссарам все расскажешь, что тогда? – прищурилась Прасковья Ивановна.

– Ну, зачем ты так? – с укоризной спросил Федор Павлович. – Я еще бабку ее знавал, ведь так, Татьяна?

– Так и есть, батюшка. – Татьяна нагнулась, выжала натруженными руками тряпку над корытом, встряхнула, подоткнула подол и стала заново протирать пол.

– Верой и правдой служили семейству нашему, – снова вздохнул Федор Павлович.

– Все они служили, – скривилась супруга, – теперь вот сатане прислуживают.

– Мы не из таких, – неожиданно выпрямилась Танюша и строго посмотрела на хозяйку. – Добро помним. Знаю, как папенька Федора Павловича батюшку мово от каторги спас, так бы и не народилась я.

– Послушай! – спохватился Федор Павлович, увидев округлившийся животик Татьяны. – Ты, никак, на сносях?

– Так и есть, батюшка, – зарделась Татьяна. – К осени сподобимся. Вот вдвоем будем за вашим добром присматривать…

– А кто отец-то? – вконец растерялся Федор Павлович.

– Да есть один. – Она вдруг стушевалась и снова принялась тереть доски…

Уже рассвело, когда Татьяна закончила прибираться. Солнце бесцветным апельсином застыло в сером от печной копоти небе. Когда метель вдруг, словно выдохнувшись, враз стихла, Федор Павлович вышел в зал и с торжественным видом оглядел все свое семейство, собравшееся здесь перед дальней дорогой. Прасковья Ивановна, в длинной, до пола, шубе, перемотанная шалями, прижимала к себе стоявшего у ее ног Коленьку. В коридоре, у выхода, рядом с нагромождением узлов, перетянутых бечевкой чемоданов и коробок, переминался с ноги на ногу дворник, который без всякого корыстного умысла взялся помочь спустить багаж до извозчика.