Это был день из тех, что делят жизнь на «до» и «после». Наша прежняя жизнь – хоть я не назвал бы ее сытой и спокойной – все же была относительно безопасной и хоть немного, но предсказуемой, а теперь… А теперь я не знал, что нас ждет через минуту, что принесет с собой следующее мгновение и чем обернется каждый наш шаг. Но это сейчас, а началось все обыденно и скучно, как начинался (да и заканчивался) почти каждый наш день. Случилось все, как и положено, ближе к закату.

Плеск волн, шорох мокрого песка, стук дождя в окна, нестройный гул голосов, звон, – все было как всегда, как бывает вечером ненастного дня. А других у нас и не было уже месяца три, если не больше. Зима, весна, лето и осень – названия сезонов еще хранила память, но и только. Тепло, солнце, снег или невесомый южный ветер не сразу, но забылись, и не напоминали о себе, и все к тому шло, что даже не собирались. Зато дождь – это всегда пожалуйста, от рассвета и до… следующего восхода, когда смену дня и ночи определяешь по цвету туч над морем и кое-какой (метров на пять, если повезет) видимости сквозь туман и дождливую морось.

Сегодня не повезло, с небес лило особенно стервенело, вода хлестала по стеклам, и в какой-то момент мне показалось, что это не дождь, а море. Оно было близко, очень близко, и было бы неплохо, окажись оно подальше на пару сотен метров, как и было еще несколько лет назад, как рассказывала мать, и как – смутно, обрывками – помнил я сам. Помнил поросшую редкой травой сухую плотную землю, тропинку, что доводила до обрыва и обрывалась так резко, что захватывало дух. Я осторожно подходил к краю и вытягивал шею, опасливо посматривая вниз.

Море было там, внизу, метрах в десяти. Волны – то ровные, плавные, а то с белыми «гривами», сердитые, быстрые – лизали песок, белый, плотный, хрустящий под ногами. Подходить к морю одному мне было категорически запрещено, и я просто смотрел на него сверху. Смотрел, пока оно само не пришло к нам. Море остановилось в сотне шагов от дома и дышало совсем рядом, похоронив под собой и прибрежный песок, и обрыв, и траву. Влажность была столь высока, что в испарениях навсегда пропало солнце. О том, что оно еще существует, напоминало единственное, пожалуй, что осталось от прошлой жизни – рассвет и закат, да еще тот отрезок суток, что мы по привычке называли «день». И этот день давно закончился, в общей комнате горел тусклый свет, но посетителям это не мешало. Вернее, им было наплевать и на свет, и на дождь, и на тьму за окнами – пусть ее, это просто ночь и ливень, они неопасны, как и море в этой части континента, ждать подлянки от него не приходилось. Но это в том случае, если ты сидишь на берегу или идешь мимо по своим делам. Так мог поступить кто угодно, только не наши постояльцы.

Сейчас внизу их было четверо, двое шушукались за столиком в углу, повернувшись к остальным крепкими бритыми затылками. Заказали виски, бутылку на двоих, а когда ополовинили ее, вспомнили о закуске, и моя мать приготовила им рыбу, а я отнес заказ, получил деньги и больше в их сторону не смотрел. Эта парочка явно собиралась выйти в море – на столе между стаканами я заметил обычный белый лист, исчерченный тупым карандашом, что грыз тот, что рассчитался со мной, одновременно закрыв рукавом брезентухи картинку. Я успел лишь рассмотреть очертания нашей бухты и стрелки, но их было слишком много, некоторые зачеркнуты, некоторые указывали сразу в обе стороны. Посмотрел и сразу забыл – что мне за дело до двух самоубийц, лишь бы платили вовремя, а денежки они отсчитали сполна. Я слышал, как один из них интересовался у матери, нет ли у нас лодки, и что они хорошо заплатят, но мать ответила, что нет.

Лодки у нас действительно не было, хоть не раз и не два и выпадал случай заполучить неплохое суденышко, но мать потребовала, чтобы я поклялся ей, что и близко не подойду к морю, точно я еще был маленьким мальчиком и это не мне полгода назад исполнилось восемнадцать. Даже не потребовала – пригрозила, что не пустит на порог или убьет, если я, выжив в море, вздумаю вернуться домой. Я согласился без особых раздумий – у нас и на берегу было полно дел.

Наш трактир «Адмирал Ушакофф» стоял на отшибе, далеко от ближайшего городка и большого поселка. Зато море, как я уже говорил, было рядом, где и обрывалась шедшая когда-то вдоль берега дорога. Море, постоянный дождь, морось и туман – вот что окружало нас ежедневно и ежечасно. Вода и холод. У нас был дизель-генератор и запас топлива к нему, зато не работала радиосвязь, и мы были отрезаны от мира, если бы не наши гости. Новости и кое-какой доход они нам обеспечивали, что объяснимо: в глуши, вдали от властей удобно обтяпывать свои темные делишки, например, сбывать трофеи, ну и просто отдыхать вдали от трудов морских и от честных людей, накачиваясь ромом. Еще к нам заезжали иногда туристы-экстремалы, как эти двое, что от руки рисуют дорожку, что приведет их в могилу. Залетали и влюбленные парочки в поисках уединения. Но бывали и периоды, когда трактир пустовал, так что сегодняшний день можно считать удачным. Двое самоубийц над картой и два одиночки, что влили в себя уже достаточно крепкого пойла, – уже неплохо.

– И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле, что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время; и раскаялся Господь, что создал человека на земле, и восскорбел в сердце своем…

Я поморщился, не особо скрывая раздражение. Этот человек – за глаза мы с матерью звали его Пастор – был нашим завсегдатаем. Правда, иногда он подолгу пропадал, но вернувшись, как правило, с деньгами, наведывался к нам почти ежедневно – до тех пор, пока деньги не заканчивались и не приходила ему пора снова исчезнуть. Платил он аккуратно, в долг не пил, набравшись, становился щедрым и разговорчивым, как сейчас, но лучше бы ему было помолчать.

– И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков, которых я сотворил, от человека до скотов, и гадов, и птиц небесных истреблю, ибо я раскаялся, что создал их, – говорил Пастор, глядя в стакан. Наголо выбритая макушка блестела в свете тусклой лампочки, рот Пастора моментами съезжал набок, делая его похожим на карточного джокера. Я видел такие карты еще в детстве, у отца, и рожа у «шута» из его колоды была точь-в-точь как сейчас у нашего гостя. Впрочем, только рожа, в остальном тому весельчаку с карты до Пастора было далековато. Невысокого роста, но плотный, резкий, с огромными длинными лапищами, в непромокаемой брезентухе и высоких ботинках, Пастор мало походил и на проходимца в шутовском колпаке, и на благообразного служителя культа. Однако, надравшись, не песни орал, а цитировал по памяти навязший нам всем в зубах отрывок из книги Бытия, и я всерьез подозревал, что, во-первых, Пастор больше ничего из духовной литературы или не читал, или в глаза не видел, а во-вторых, попросту издевается над нами. После того как суша стала морем, а море – сушей, после тварей, что вышли на нее из воды и что завелись в глубинах и на мелководье, после того, как мы забыли, как выглядит солнце, Пастор считал, что это смешно, и, налакавшись виски, принимался за свою проповедь.

Других слушателей у него не было, мать и я молчали, самоубийцы-экстремалы не обращали на него внимания, вот Пастор и расстраивался. Глянул на меня, кивнул коротко и, глядя, как я иду через зал к нему с очередным стаканом «огненной воды», завел свою песню: