Рассказывает Андрей Обнорский

«Обнорский Андрей Викторович (псевдоним — Серегин), 39 лет. Директор и главный редактор Агентства журналистских расследований „Золотая пуля". По образованию — историк-арабист, военный переводчик. Службу в рядах ВС СССР проходил в Южном Йемене и Ливии. Имеет боевые награды. Демобилизовался в 1991 году в звании капитана. В декабре 2000-го присвоено очередное воинское звание — майор. Под предлогом поздравления в связи с присвоением звания мною была проведена разведбеседа с Обнорским А. В., в ходе которой выявлены его политвзгляды и возможность возврата на службу в ВС РФ. В целом, при лояльном отношении к власти и патриотическом — к стране, Обнорский высказал массу критических и негативных взглядов (см. прилагаемый отчет). По вопросу о продолжении военной карьеры дал понять, что эта тема не представляет для него никакого интереса…»

Дата. Подпись.

Из секретного досье

Заканчивался август. Город плыл в серой ретуши дыма. И духота стояла — караул. А в Агентстве у меня работали киношники. Тот еще дурдом! Вот летчики говорят: где кончается порядок, там начинается авиация. В сущности, правильно говорят. Я сам военной авиации не один год жизни отдал. Так что знаю… Но есть еще и высокое искусство — кинематограф! Вот уж где бардак, так бардак. Р-развеселый такой бардачина… Но винить некого — сам виноват. Худокормов сказал: «Мы, Андрей, поснимаем у тебя в Агентстве. Мы вам работать не помешаем. Мы тихонечко… бочком… бочком».

Я сдуру дал «добро». И — началось. Теперь вся киношная команда с утра до вечера носится по коридорам и кабинетам Агентства. Мои орлы-расследователи их постоянно «консультируют». Это означает, что врут безмерно, хвастаются и постоянно пьют с актерами кофе… И не только кофе.

…Только я открыл дверь в Агентство, как сразу услышал истошный женский крик…

В коридоре два негодяя насиловали Асю Барчик. В фильме она Светку Завгороднюю играет. Юбку Асе завернули аж на голову и остервенело срывали с нее трусы. Сцену наблюдали члены киногруппы… и вся мужская часть Агентства. И выражение на лицах моих расследователей было самое заинтересованное. Любят мужики искусство!

Ася кричала, Ян Геннадьевич Худокормов что-то негромко говорил оператору, господа инвестигейтеры тоже обменивались мнениями.

— Э-эх! — говорил Соболин Зудинцеву. — Не так. Все не так. Ну кто же так насилует?!

— А ты что, — спросил Зудинцев, — большой спец?

— А как же?

— Понятно… Кстати, маньяк, который в Купчине уже три изнасилования совершил, — Зудинцев внимательно посмотрел на Соболина, — по описаниям тоже такой длинноволосый.

— Тьфу ты, блин! — сказал Володя. — Я же это… в творческом, блин, плане.

— Снято! — сказал Худокормов. «Насильники» отпустили Асю, и она стала поправлять платье. Мои орлы сразу потеряли всякий интерес к съемке. И только Соболин подошел к Худокормову и стал убеждать его, что надо сделать еще пару дублей. И что он, Соболин, обязательно должен сняться в эпизоде… дублером.

Ян Геннадьевич Володю внимательно выслушал, покивал головой и ответил:

— Идея неплохая. Я вас, Владимир, возьму дублером… Аси.

Соболин изменился в лице и убежал.

* * *

Я приказал Оксане собрать весь состав Агентства. Когда через пять минут все собрались, я обратился к народу с пламенной речью:

— Друзья мои! Кино, конечно, остается для нас важнейшим из искусств… Но работать-то тоже надо. Поскольку мои увещевания до вас не доходят, остается единственный способ воздействия.

— Какой же? — спросила Горностаева.

— Я вынужден буду превратить вашу жизнь в ад!

— Можно подумать, — сказала Агеева, — что раньше был рай.

— Скоро, Марина Борисовна, вы именно так и будете думать: раньше был рай.

— С ума сойти!

В коридоре прозвучало несколько выстрелов. Ну веселуха…

* * *

В остальном день был похож на все прочие: вялотекущий цейтнот с массой мелких (и не очень) заморочек. Ничем не хуже и не лучше других.

В полдень объявился Родя Каширин — в хлам пьяный, с ящиком дорогущего коньяку и пачкой фотографий. На фотографиях были фабрика, яхта и вилла, которые завещала ему в бозе почившая аргентинская тетушка… Родя пытался спеть аргентинское танго. Он старался. Очень сильно старался, но все равно у него получалось что-то типа «…четвертый день пурга качается над Диксоном». Ох, горюшко! Не приведи Бог получить наследство. Ведь нормальный же мужик был. Ан нет — «счастье привалило». На коньяк я наложил арест, Родю уложил спать…

Вот такой был денек двадцать восьмого августа. Чумовой, но в целом безмятежный.

В девятом часу вечера мои сотруднички разбрелись кто куда, свернулись киношники… Мы с Худокормовым заскочили в кафешку на Невском, попили кофею и немного потолковали о том о сем. И тоже разъехались по домам. Пожелали друг другу удачи, сказали «до завтра» и разъехались.

Я и думать не думал, что увижу Яна Геннадьевича сегодня снова… Да еще где увижу и как увижу!

* * *

Телефон зазвонил, когда я припарковал свою «хонду» возле дома. Было темно, душно, в свете фар кружилась пара мотыльков… И — зазвонил телефон.

— Андрюха! — сказал голос Повзло из трубки. — Андрюха, только что напали на Худокормова. Ударили по голове… Он в бессознательном состоянии.

— …твою мать! Где? Кто? Как?

— В подъезде его дома. Ты можешь сейчас подъехать?

— Могу. — И я погнал на Васильевский. Город к вечеру уже опустел, дорога, на которую днем ушло бы не менее сорока минут, была свободна, и я долетел до улицы Кораблестроителей всего за четверть часа.

Возле подъезда стояли «скорая», милицейский УАЗ и «десятка» Повзло. Толпились возбужденные жильцы. В приоткрытую дверь «скорой» я увидел Яна Геннадьевича. Режиссер лежал на носилках. Бледный, с закрытыми глазами.

Над ним колдовал врач. Я подошел ближе, но дверь захлопнулась. Вспыхнула «мигалка», и «скорая» стремительно рванула с места… Всего час назад мы сидели в кафе. Худокормов был весел, беспечен, шутил.

Из подъезда вышел Коля, следом — двое мужчин. Они были в штатском, но все же в них сразу угадывались опера. Опера окинули неприязненным взглядом группку жильцов, активно обсуждающих происшедшее («Вот до чего дожили! Прямо в подъездах людей грабят!» — «Ох и не говорите, Марьванна, скоро из дому выходить будет страшно»), и направились к УАЗу.