Юлия "М"

Воскресение

Шел 1925 год…

Во дворе богатого деревянного дома стояли розвальни. Резво сбежав по ступеням, к ним приближалась невысокого роста молодая, хрупкая девушка с «пышными формами». Из-под темненького платка, повязанного аккуратно на шее, спускалась густая, плотная, длинная, почти черная, с легким отливом шоколада, коса, которая придавала девушке еще большей хрупкости. Она была одета в длинную, темно-синюю, немного пышную крестьянскую юбку, и почти такого же цвета рубашку с расширяющейся к низу баской, которая выглядывала из-под коротенького тулупчика. Несмотря на то, что на улице лютовала зима, девушка была легко одета. За нею, широкими шагами, ступал мужчина. Высокий, светловолосый с крупными чертами лица и густой бородой. Почти военная выправка, прикрытая длинным тулупом, накинутым на плечи, придавала ему сдержанности. Девушка шла статным уверенным шагом, что-то мило (с улыбкой на лице), но требовательно приговаривая мужу. Это был побег. Народ их торопил и они тревожно, но резво мчались в новую жизнь. Будучи уже как два часа венчаными мужем и женой.

1988 год… Я помню, как сейчас, эту темную ночь. За окном полыхало зарево пожара. Меня, маленькую девочку, нежно гладили теплые руки по волосам, пытаясь успокоить страх. Я до сих пор помню, каждой клеточкой, ужас, который накрывал меня. Мне казалось, что языки пламени дотягиваются и вот-вот схватят своими раскаленными щупальцами. И только нежные руки, и мягкий голос смогли убедить меня в том, что опасность далеко. Голос, который я слышала в редкие (почти исключительные) моменты. Да именно так… Но он вселил в меня искреннюю веру в то, что все будет хорошо.

Пышнотелая, но при этом маленькая и статная, бабушка моей мамы почти никогда не разговаривала. Она молча занималась работой по хозяйству и покорно нянчилась со всеми малышами (внуками своей единственной дочки). Я всегда ее видела при деле, всегда в окружении разновозрастных малышей и при этом всегда покорной, ласковой и доброй. Помню, как в ее руках красивые разноцветные ленточки (ранее бывших чьим-то платьицем, или еще чем-то), превращались в полотно. А сочные вышитые узоры храмов и цветов, созданных ею на белоснежном кусочке льна, мое воображение превращало в сказку. Мне все это казалось каким-то волшебством. Чем-то невозможно красивым и удивительным. Я любила приходить к ней в дом и тихо (почти не дыша) наблюдать за тем, как создаются эти чудеса. Однажды она протянула мне деревянную лодочку (почему-то я так назвала уток), и стала умело моими руками его перемещать, пока не появился первый результат «волшебства». Детское счастье заставляло биться мое сердце, а результат работы радовал и забавлял. И хотя мне было уже 12 лет, я визжала от восторга. А она спокойно и нежно смотрела на меня, улыбаясь только уголками губ. Да… Улыбаясь губами, ее глаза всегда были грустны и печаль рисовалась на добром лице. Боль, которую она несла через десятилетия, нельзя было заглушить ничем. Став рано вдовой и потеряв сына (в возрасте 5–6 лет), она всю себя посвятила единственной дочери и служению Богу.

Мой детский разум не понимал, что за имя у нее такое «Стара». Почему я больше никогда его не слышала. И я всегда ласково и с любовью обращалась к ней «бабушка Стара». О…о…о… Какой-же был стыд, когда спустя годы я узнала, что это всего лишь обозначение «семейного статуса». Ее дочь была молодой бабушкой, а она старой. Как же мне было противно от своего «недоумия». Противно от осознания того, что я унижала ее таким обращением. А она покорно и молча все принимала и никогда не противилась, обнимая и даря мне новую порцию своей нежности.

На протяжении целых десятилетий, до последнего дня своей жизни (которая завершилась в возрасте 88 лет), по воскресеньям она ходила в Храм. И хотя путь был дальний (около 10–12 км. в одну сторону, а потом столько же обратно) она проходила его своими ногами (говоря о том, что путь к Богу нужно выстрадать). Она никогда меня не брала с собой, да это и понятно. Вряд ли ребенок выдержит столь внушительный маршрут. Но я посещала другие места, не менее сакральные и таинственные (как мне казалось). Мы ходили с ней к новопреставленным (усопшим) душам. И чем старше становилась деревня, тем чаще мы это делали. Я не знала, почему именно она должна там быть, но понимала значимость ее присутствия. Люди вокруг ожидали ее, как очередное чудо света и я видела, что она там необходима и делает что-то очень важное. Каждый раз вглядываясь в лица, которые замерли навсегда, я пыталась усмотреть в них что-то необычное и таинственное. Меня смущало, что их кожа отличалась от всех остальных присутствующих и была похожа на грубую резину (как у старой куклы). Пробившись, сквозь толпу, поближе, я искала в мимике новопреставленных какую-то загадку, которая будет открыта только мне. И она открывалась. Я слышала, как усопшие мне отвечали. Мыслями конечно, но отвечали. Мне казалось, что они иногда прищуриваются и подглядывают за пришедшими. Зачем? Наверное, чтобы встать улыбнуться и сказать, что это шутка. Но они никогда не вставали. Их засыпали землей, и я волновалась о том, что они могут очнуться и уже не выбраться из заточения.

Слово смерть для меня стала каким-то обыденным. Оно не пугало меня, скорее наоборот я принимала его как должное. Воспринимала, как круговорот жизни в природе (кто-то умирает, кто-то рождается, кто-то умирает, а потом перерождается). Разговоры о потустороннем, участие в чем-то сакральном и вера в справедливое замещение, все это было мне интересно. И конечно отразилось на дальнейшей судьбе.

Дрожь пробежала по всему телу и словно беспомощный котенок, я смотрела в родные глаза и молча плакала.

— Пожалуйста не оставляй меня. — Шептала я ей прямо в лицо. — Умоляю не оставляй! Найди силы! Пожалуйста!

Я гладила нежные руки, трепетно их целовала, пытаясь вдохнуть свою душу. Мне хотелось вырвать из своего сердца энергию и отдать ей, лишь бы она встала. Пытаясь согреть ее руки, ее щеки я еще на что-то надеялась… Беспомощно на что-то надеялась…

Её реснички устало закрылись и на бледной щеке застыла одна единственная слезинка. Это всё.

Какая — то внутренняя ярость взорвалась во мне. Она требовала не принимать эту ситуацию. Требовала не говорить и не думать о том, что это